В мишуре и блестках

Затем он взялся за механизм, управлявший створками ставень. Створки повернулись и пустили в комнату внешний мир с его шумом и холодом. Аллейн приник к щели. На небе не осталось ни облачка. Звездный свет рассеивал тьму на большом дворе, и Аллейн смог различить, довольно близко от окна, катафалк Найджела. От статуи остался лишь небольшой фрагмент — тонкое, рябое от дождя снежное навершие.

Аллейн надел кепку, натянул высокий воротник свитера на рот и уши, поудобнее уселся на подоконнике и выключил фонарик.

Время пошло, подумал Аллейн и вспомнил о Фоксе и его бригаде: не случилось ли с ними чего в пути? Сейчас бы очень пригодилась радиосвязь. Помощники могут явиться в самый неподходящий момент. Впрочем, по большому счету уже все равно.

Во сколько встают слуги в Холбердсе? Около шести? Неужто он ошибся, промахнулся, свалял дурака? И теперь, устроив засаду, прождет впустую, как нередко бывает в его работе?

В конце концов, его версия, если ее вообще можно было назвать версией, основывалась на единственном косвенном и весьма легковесном доказательстве. Не версия, а скорее догадка. И он мог бы проверить ее, как только она пришла ему в голову. Но проверять пришлось бы долго и утомительно, Аллейн предпочел открытую схватку, неожиданный выпад.

Он перебрал в уме все сведения, добытые по крупинкам от Трой, гостей, Хилари и прислуги. Что касается мотива, подумал Аллейн, то тут и черт ногу сломит. Но само преступление вырисовывалось довольно четко. Однако какими доказательствами он располагает? Набор идиотских выходок, которые можно расценить как угрозы. Исчезновение. Человек в парике. Волос от парика и кровь, возможно, того человека на кочерге. Золотистый ошметок на молодой ели. Дурацкая попытка взломать замок сундучка. Клин между оконными рамами. Разбитая ваза неимоверной ценности и его левое предплечье, ноющее от боли. Свалка во дворе мистера Смита в бытность его старьевщиком вряд ли являла собой более диковинную смесь.

Аллейн поежился, поднял воротник пиджака и снова уставился в щель между створками ставень. От ледяного колючего ветра у него слезились глаза.

В общей сложности Аллейн провел немало лет в той изнуряющей неподвижности, что на языке полицейских зовется «сидением в засаде». Дабы физический дискомфорт и скука не взяли верх над зоркостью глаз и остротой восприятия, Аллейн выработал собственные приемы самодисциплины. Роясь в памяти, он отыскивал строчки, обрывки фраз своего любимого автора, Шекспира, которые имели какое-либо, пусть самое причудливое, отношение к расследованию. Например: «О горе мне! Каким слепцом я стал из-за любви, как исказился свет в моих глазах», или «Безумные убийцы, с безумством внимая, верят ему», а также «Прочь, подкупленный гонец». Последняя цитата всегда приходилась очень кстати, когда какой-нибудь продажный свидетель подводил полицию.

От развлечения с фразами он незаметно перешел к припоминанию сонетов. И вот, когда, утирая слезы и опасаясь пошевелить рукой, мгновенно отзывавшейся дикой болью, Аллейн начал читать про себя «Растрата духа — такова цена желаний…», он вдруг увидел, как во дворе мелькнул слабый огонек.

Огонек путешествовал по двору вприпрыжку, а потом запорхал, словно мотылек, над сокровенным творением Найджела — катафалком.

«Ну вот, — подумал Аллейн, — дождались».

На долю секунды лучик света попал ему прямо в лицо, и Аллейну невольно почудилось, что его присутствие раскрыто. Огонек снова вернулся к первоначальному объекту, чтобы затем медленно переместиться на приближавшуюся группу людей, словно сошедших со старинной жанровой картины, почерневшей от времени. Две фигуры шли согнувшись, волоча что-то тяжелое по снегу.

Волокли они сани. Луч сфокусировался на земле перед катафалком, и в пятне света возникли руки в перчатках и ноги в тяжелых ботинках, толкавшие и пинавшие большие приземистые сани.

Аллейн переменил положение. Он присел на корточки на подоконнике, снял крючки со ставень, но придерживал их рукой сомкнутыми, оставив довольно широкую щель для наблюдения.

Мужчин было трое. Ветер по-прежнему гулял по двору, воя и ухая, но Аллейн смог различить голоса. Фонарь, видимо, не без труда установили сбоку от упаковочной клети, служившей основой надгробия. В луче света мелькнула фигура мужчины с длинной лопатой в руках.

Две пары рук ухватились за крышку упаковочной клети. «Подымай», — раздалась команда.

Аллейн отпустил ставни. Подхваченные ветром, они распахнулись и ударились о стену дома. Аллейн перескочил через подоконник и зажег фонарик.

Свет ударил прямо в лица Котеночку, Мервину и Винсенту, стоявшему по другую сторону ящика.

— Рановато вы принялись за работу, — произнес Аллейн.

В ответ он не услышал ни звука, не заметил ни жеста. Посреди бушующей непогоды люди стояли немы и неподвижны, словно внезапно окоченели от холода.

— Винс, — послышался тенорок Котеночка, — попросил нас подсобить. Убрать тут.

Снова тишина.

— Точно, — наконец выдавил Винсент.

— Он уж ни на что не годится, сэр, — сказал Мервин. — Испорчен. Бурей.

— А что же Найджел вам не помогает? — осведомился Аллейн.