В мое время

И вот тут возник канал – роковое для России слово. Как у Твардовского: “На каком Беломорском канале?” Но здесь даже не Россия – Туркмения. Пустыня, стройка, рабочий класс. И Трифонов поехал.

Роман начинается так: “Ехать было мучительно, мы сидели в трусах и в майках на мокрых от пота матрацах и обмахивались казенными вафельными полотенцами. Раскаленный воздух, набитый пылью и горечью, влетал в открытые окна”…

Он ездил и летал туда (с множеством приземлений) – по-моему, шесть раз. Ложной оказалась сама идея канала, нарушившего природное равновесие и приведшего впоследствии к трагической гибели Аральского моря. Конечно, он этого предвидеть не мог. Но он ощущал происходящее с ним самим как собственную жизненную нелепость. Это было истинное страдание, тоска, одиночество, разочарование, подозрения, постоянное осознание себя несчастным. Он писал свой роман трудно, со скрипом, словно азиатский песок забивал его ручку и машинку. Он выстраивал сюжетные линии, рисовал людей, но это тоже был взгляд с трибуны.

Он нашел поистине выстраданное название – “Утоление жажды”. Но самого утоления не было – только неосуществимое стремление к нему. Невозможно уже было это бросить на полдороге. Это было отчасти или во многом вымучено, подгоняемо Ниной. А потом – официально поддержано, выдвинуто на премию. Но это не принесло ему удовлетворения, ибо не соответствовало затраченным усилиям души.

(Вспомню в скобках, как позднее, когда уже умерла Нина и Юрка маялся и целыми днями плакал, он пригласил меня в Дом кино посмотреть отснятый в Ашхабаде двухсерийный художественный фильм по этому своему роману. В зальчике кроме нас была только его дочь Олечка – она до сих пор зовет меня “дядя Костя”. На экране тянулась пустыня – экскаваторы, палатки, жара. И играл свою последнюю роль уже смертельно больной, неподражаемый артист Петр Алейников в тельняшке, а рядом хлопотала очень похожая на него дочь).

… Через восемь лет после “Утоления жажды” ставший совсем другим Юрий Трифонов написал небольшую повесть “Предварительные итоги”, куда неожиданно вместилась та его былая боль.

* * *

Пушкин написал:

Не дай мне Бог сойти с ума.

И убедительно, подробно обосновал причины своего нежелания.

Почти век спустя этого мотива коснулся Ходасевич. Но как!

Мне хочется сойти с ума…

Что это – полемика? Или действительно так прямо и захотелось?

Мне невозможно быть собой,

Мне хочется сойти с ума,

Когда с беременной женой

Идет безрукий в синема.

Я прочитал эту его знаменитую вторую “Балладу” после войны и испытал отчетливое разочарование. А ведь многие стихи тогда просто потрясали. Здесь же было ощущение, что меня дурачат.

В обеих его “Балладах” ангелы приносят поэту лиру, во второй – он их разгоняет, не хочет ее брать. Но почему? Вернемся к стихам. Автор взрывает строфу словом “безрукий”. Но она не взрывается, ибо беременность жены не имеет никакой связи с культями инвалида.

Наша война, наш опыт опровергают трагичность этой картины. Она скорее даже трогательна. Идут – и слава Богу. Был детский писатель Иосиф Дик. Он получил на фронте страшные ранения, потерял обе руки да еще и один глаз. Но были у него и жены, и дети, и внуки. И в кино он регулярно бывал. И никто так не волновался.

Я тогда, читая “Балладу”, подумал, что, может быть, не все до конца понял. Меня слегка сбили с толку строки:

Беззлобный, смирный человек

С опустошенным рукавом.

Может быть, он однорукий? Нет, нет, поэт трижды повторяет: безрукий. И показывает его очень точно:

И удаляется с женой,

Не приподнявши котелка.

О беременности жены упоминается, кстати, дважды, будто и эта подробность тоже может свести с ума.

А мы простодушно удивляемся: всего-то навсего!

Вы скажете, что стихи о другом. Нет, прежде всего об этом. Время расставляет акценты в искусстве порою со значительным интервалом.

* * *

Бунинские женщины. Почти во всех его “интимных” рассказах женщина раздевается сама, по собственной инициативе, – как-то очень легко достается, чаще всего почти без всяких усилий со стороны мужчины. Возможно, это результат какого-то комплекса, – не опыта, а мечты. “Антигона”, “В Париже”, “Визитные карточки”, “Галя Ганская”, “Генрих”, “Муза”, “Натали”, “Руся” и еще другие. Некоторые его замечательные рассказы удивляют фактической одинаковостью таких сцен (“В Париже”, “Чистый понедельник”).

Но в рассказах о женщинах есть у него еще одно упорное сходство. В чем оно? В неожиданно, раз за разом, возникающем в них отчетливом мотиве острейшего и непоправимого мужского горя (“Солнечный удар”, “Генрих”, “Ида”, “Чистый понедельник”…).

Письмо Бунина строго-сдержанно, подчеркнуто-элегантно. Он сам не раз говорил, что пишет с холодной головой. И мы поверили!

Но разве можно это сказать о перечисленных мною рассказах? Нет, конечно. Возьмем тот же “Солнечный удар”. Ослепляющий и оглушающий удар страсти, настигший сразу двоих.

Молодая женщина возвращается по Волге с курорта и знакомится на пароходе с поручиком.

“После обеда вышли из ярко и горячо освещенной столовой на палубу и остановились у поручней.