В моих глазах – твоя погибель!

Горький, 1946 год

С первого взгляда Егоров понял, что не найдет здесь никого из тех, кого ищет. И не в том дело, что стены дома, прежде аккуратно побеленного и покрашенного, облупились и обветшали, не в том дело, что утыкан сухими будыльями огород, прежде ухоженный. Когда раньше Егоров приходил сюда, ему что-то потаенно-родное отзывалось в самой атмосфере, окутывавшей этот дом. Он знал, что ему здесь рады. А теперь дом стал чужим. Конечно, Ольга погибла, конечно, Тамара посторонний человек ему, но дети… Вся душа его тянулась к ним, о них он тосковал все эти годы вынужденной разлуки, когда не имел ни малейшей возможности не то что помочь им – даже подать весть о себе, а главное, узнать, как они выжили в годы войны, каково им теперь.

Саша и Женя родились в тридцать седьмом, значит, теперь им по девять лет. Они не виделись с 1942 года. Вспомнят ли они его?

Но чем дольше Егоров смотрел на дом, тем отчетливей убеждался, что здесь уже некому его вспоминать…

И все же стукнул в калитку.

Брякнул колокольчик, однако на крыльцо никто не вышел и не выглянул из окна.

Никого нет. И спросить об их судьбе не у кого.

Вдруг за спиной раздался женский голос:

– Ищете кого?

Егоров обернулся.

Немолодая сгорбленная женщина в телогрейке, клетчатом платке и стоптанных сапогах держала на веревочке белую козу.

– Ах, батюшки! – воскликнула она, вглядываясь в его лицо. Вид у нее сделался растерянный и даже ошеломленный. – Да ведь это вы, никак?! Извиняйте, запамятовала вашу фамилию. Это же вы ли у Васильевых квартировали да Олю помогали хоронить? Постарели-то как… Словно десять лет минуло!

Егоров кивнул, подавляя желание прижать руку к груди, – так вдруг стиснуло сердце. Да уж, всякий день его жизни в минувшие годы был переполнен волнениями, да еще какими! И среди них не последнее место занимала неутихающая тревога о судьбе этой семьи, этих детей, известий о которых у него не было так давно.

И воспоминания о том дне, когда он помогал хоронить Ольгу Васильеву…

– Меня зовут Дмитрий Александрович Егоров, – протянул он руку, и женщина, обтерев ладонь о затрапезную юбку, подала ее смешной лодочкой.

– А я Аграфена Ивановна Клямзина, – представилась она. – Только меня тетей Груней все как один кличут. Не помните меня? Соседи, Васильевы, у меня молоко козье брали. Сперва для Асеньки, жены Василь Василича, потом, когда Женечка у них появилась, – для нее, а когда Сашку в сорок первом привезли, Олечка и Тома уже побольше покупали: для обоих детей. Хорошие были соседи, жаль, что с ними судьбина так распорядилась. Одни поумирали, другие уехали…

– Кто уехал? – спросил Егоров, хотя вопрос был дурацкий. Ольгу убили, Тамара и дети оставались живы и относительно здоровы, хотя Егоров до сих пор не знал, удалось ли Саше и Жене оправиться после того ужасного дня и потрясений, связанных с ним.

– Да Тамара с ребятишками и уехали, – пояснила тетя Груня. – На другой же день после Олечкиных похорон нагрянул бывший Томочкин муж – моряк. Одноглазый, что Кутузов, только в черной шинельке да в фуражке с золотом! Нагрянул – да и увез их с собой. Всех увез! Дом, вещи – всё так и оставили. Потом те, которые по ордерам сюда вселились, долго еще добро васильевское на рынок таскали да продавали. Теперь без слез не вспомнишь, какие люди хорошие там жили: что Асенька да Василь Василич, что Олечка, что Томочка, а уж ребятишки – чисто ангелы Божии!

Тетя Груня тяжело вздохнула, утирая обильно, по-стариковски, хлынувшие слезы, и Егоров сразу понял, что ей и в самом деле бесконечно жаль всех, кто когда-то в этом доме жил, да и себя, оставшуюся без добрых соседей, тоже жаль. Но сейчас ему было не до переживаний тети Груни.

Муж Тамары! Откуда он взялся и почему?! Они же были разведены… Какой волной бравого моряка вдруг принесло в Горький и почему он так спешно увез Тамару, причем вместе с детьми? А главное, куда увез?

– И куда же они поехали? – спросил Егоров резко. – В Москву? В Ленинград?

– Да в Москву, в Москву, – закивала тетя Груня. – Мы с Тамарой на ходу прощались: я углядела, как она с детишками да с чемоданчиком в машину садится, ну и кинулась, кричу, что, мол, такое, Томочка, далеко ли ты? Скажу прямо – испугалась, уж не вздумали ли ее… ну, задержать… все-таки два убийства в доме да, по слухам, диверсанта фашистского там схватили… Понимаете?

Она глядела с опаской, что затронула запретную тему с практически чужим человеком.

Егоров, для которого эта запретная тема была самой что ни есть острой, мрачно кивнул.

– Ну и вот, – продолжала тетя Груня, я ее спрашиваю, значит, а она в ответ: «Сначала в Арзамас, а потом в Москву! Это мой муж, тётя Груня, мой муж! Прощайте!» Я к детям – попрощаться, поцеловать хоть, а они на меня и не глянули, будто чужие, будто чужую тетку впервые увидали, а ведь я с ними сколько раз оставалась, пока Томочка с укреплений не вернулась! И когда Олю хоронили, я с ними сидела! Нет, и не глянули! Будто позабыли меня в одночасье!

– Может быть, и позабыли, – пробормотал Егоров. – Значит, уехали… И вестей никаких о себе больше не подавали?