В моих глазах – твоя погибель!

– Никаких, – замотала головой тетя Груня. – Уехали – и с концами.

Коза, которая вяло дергалась туда-сюда, вдруг злобно взмекнула и напористо рванулась вперед, к лужайке с последней осенней травой, не прихваченной еще заморозками, поэтому тетя Груня, поспешно простившись с Егоровым, повела свою кормилицу кормиться.

А Егоров побрел к обочине дороги, где его ждала машина. На ходу он прижимал ладонью занывшее сердце и думал о том, что судьба ему снова показала: искать смысл в ее действиях напрасно. А будешь искать этот смысл или размышлять о справедливости обрушившихся на тебя ударов – тебе будет еще тяжелей переносить эти удары и потери! И тем с большим недоверием будешь относиться к ее наградам…

Тамара и дети уехали в Москву. Ну что ж, в Москве он их найдет, найдет – так или иначе!

А сейчас он мог думать только о новом повороте в своей жизни. И о встрече с матушкой Анной. Значит, она ошиблась, когда предсказала, что они с Егоровым больше не увидятся!

Москва, 1957 год

Вальтер Штольц отлично помнил ту Москву, по которой некогда бродил вместе со своим другом Грозой: сначала голодной, вьюжной, страшной зимой 1917–1918 годов, потом пышно цветущей, но тоже по-своему страшной весной года 1937-го. Это были мрачные времена его жизни! Однако, как ни был Вальтер поглощен планами попасть в Горький, он не мог не изумиться превращениям, которые произошли с этим огромным и азиатски бестолковым (так говорил его отец, не любивший Москву и восхищавшийся Петербургом) городом.

Раньше, насколько помнил Вальтер, любой иностранец, даже коммунист, считался в СССР потенциальным шпионом. Вступать с ним в контакт по собственной инициативе советским людям категорически не рекомендовалось. Общаться с иностранцами должны были только те, кому положено. В 1937 году Вальтеру Штольцу удавалось встречаться со своим другом Грозой только потому, что Гроза умел отлично, как говорили в старину, отводить глаза тем, кому по долгу службы предстояло следить за атташе германского посольства Штольцем. Гроза словно бы вырывал себя и Вальтера из поля зрения группы слежения, оставляя агентов в блаженном убеждении, что эти двое прошли друг мимо друга, даже и не думая общаться, прошли как чужие… в то время как «эти двое» отправлялись домой к Грозе, во Фролов переулок, где их ждала Лиза, жена Грозы.

Это была одна из самых красивых женщин, которых Вальтером встречал в жизни… Ее не портила даже беременность! Не то чтобы Вальтер не видел красавиц – видел, конечно. Просто в зеленоглазом лице Лизы с этой прелестной родинкой в уголке рта было что-то поистине незабываемое! Вальтеру – даже когда он стал Вернером – часто снилось это лицо, однако в этих снах не было ничего греховного, постыдного. В них была только тоска по женщине, которая погибла отчасти и по его вине.

Пытаясь вывезти из Горького детей Грозы, он не только собирался использовать их сверхъестественные способности – он мечтал стать им родным человеком, отцом, дать им семью, отчасти загладить свою вину перед Лизой. А еще – уж с самим-то собой он мог быть откровенным! – Вальтер Штольц хотел проникнуть в их разум, который причудливыми путями наследственности привел бы его в те воспоминания Грозы, где была скрыта тайна захоронения саровского артефакта.

Эти два слова – «саровский артефакт» – стали его навязчивой идеей… И оставались ею.

Во время фестиваля Вальтер не только готовил репортажи, которые могли бы заинтересовать газету. Вступая там и сям в разговоры с людьми, он выискивал среди них горьковчан. Вальтер отлично понимал, что, если сам поедет в Горький, шагу свободно ступить там не сможет: его будут постоянно сопровождать агенты КГБ. Ему был необходим человек, который мог бы исполнить совсем простую просьбу: побывать на улице Мистровской, дом 7 (этот адрес он узнал от Меца и Андреянова и запомнил накрепко), и выяснить хоть что-то о судьбе Жени Васильевой и Саши Морозова, которые жили там в начале войны.

Вальтер понимал, что в 1937 году ему ни за что не удалось бы найти такого человека. Но теперь Москва преобразилась!

Она преобразилась не только потому, что к фестивалю расширили проспект Мира, пустили по улицам венгерские автобусы «Икарусы» вполне европейского вида и построили стадион «Лужники». И не только потому, что на церемонии открытия в этих самых «Лужниках» танцевально-спортивный номер исполняли три тысячи двести физкультурников, а с восточной трибуны выпустили двадцать пять тысяч голубей (к фестивалю вообще-то вырастили сто тысяч птиц, но отобрали самых здоровых и подвижных из них).

И дело было не только в том, что в митинге «За мир и дружбу!» на Манежной площади и прилегающих улицах собралось полмиллиона человек. И не только в том, что во время фестиваля прошло больше восьмисот мероприятий, в том числе такие совершенно фееричные, как бал в Грановитой палате и массовый заплыв с факелами по Москве-реке.

Москва переменилась не только потому, что впервые начались прямые телетрансляции, Кремль и Большой театр были по ночам подсвечены, а фейерверки проходили не только по случаю 7 ноября и Дня Победы.