В молчании

Не приостанавливалась. Слишком кипучая для отражений. Слишком холодная для рук. Взъерошенная сумбурность, ее сверкающие, текучие грани. Иногда опускал в них голову. Словно сбрасывал колкую корону, избавляясь от мыслей. Утолял жажду их отсутствием. Прислушивался к шутливо-беспощадному молчанию мелодий, доносившихся со дна. В сиянии влажного тумана. Невнятная, мнимая речь. Он по-прежнему ни на шаг не приближался к ее пониманию. Что-то серое и еще синие складки гор, их тягучее эхо. Будоражащее, как оглушительный крик ересиарха в старинном зале заброшенной кирхи. Звенящие колыхания под зыбко-каменными сводами. Как неподвижные имена немоты, чернеющей меж слов и других нетерпеливых звуков. Величественные лохмотья длинной сутаны. В сизом безгневье. Шелест продолговатых листьев. Едва слышный говор природы, неразговорчивость непрозвучавшего. Снова внутри своей жизни. Что? Своей жизни? Наверное. Без этой оговорки не обойтись. Снова внутри жизни. Пусть так. Провалы. Без конца. Без времени. Без причины. Без понимания. Без лишних чаяний. Даже без слез. Порой. Изредка. Протяженность мысли. И ее провалы. Темные неровные тоннели. Их изгибы, их беспокойные повороты. Сквозящий в них ветер. Без озноба. Без уюта. Ледяные выщербины, кружевные пятна. Кропотливое колыхание. Почти неподвижное. Полутени, лучащийся шелест, похожий на шуршание переворачиваемых страниц. Неприметное мерцание вспышек, привычная чарующая внезапность. Их алое половодье. Не примыкающие друг к другу фрагменты. Лишь немота сможет сдержать всю эту неистовую словоохотливость. Переливы смутного света. Воспоминание о далеком представлении. О его неисчислимых обрывках. Постоянные неприметные изменения. Своя жизнь. Чья-то жизнь. Какая-то жизнь. Пусть так. Движущаяся прозрачность. На коже реки не было морщин, может быть, лишь несколько совсем неприметных, не идущих ни в какое сравнение со старостью моря. Все-таки набирал полные пригоршни воды, спешно прикасался потрескавшимися губами к прозрачности, вдыхал ее. И только тогда осознавал, насколько измучен жаждой. Чувствовал в груди пылающее мельничное колесо, оно вращалось медленно, и его края громко шипели, погружаясь в реку, в долгожданный водопад. Растягивался на земле. Протяженность без мысли. Огромные расстояния. Эспланады бесконечного равнодушия. Их неизмеримость. Их сумрачность. И нечто пугающее, исполненное бессознательного презрения к человеческому. Невозможные расстояния. Привычная удивительная протяженность. Пылкий трепет ее бесчувственности. Дление тающего безмыслия. Шепот дыхания. Внутри своей жизни. Что? Снова потребуются оговорки. Видел блестящий мох, бледно-желтую траву, сине-зеленые ягоды, тонкие иглы. Тщательно, словно детской рукой, склеенные листья. Сети из серых цветов, травинок и перьев. Казалось, птицы тоже могут иссохнуть и опасть. В любой миг. Не прекращая петь. Нет, щебет не исчезнет. Поросшие тиной лужицы, косой почерк улиток на линиях полупрозрачных, болезненно-молодых стеблей. Мертвые листья, хвоя, жуки, запах смолы и муравейников. Прохладная сухая трава. Выкрикивал одни и те же слова, не слишком много. Нет, не слишком много. Но каждый раз – в новом порядке, и каждое – с чуть-чуть иной интонацией. Этого было достаточно для бесконечности. Безумолчное мучительное заклинание. Вот только не знал, как именно оно должно подействовать и должно ли. Оно никогда не совпадало с собой – то опережало, то запаздывало, всегда раздваивалось. Дробилось под сводами серебряного купола. Или изредка все же сходилось с версиями своей тени. След в след. Может быть, но ненадолго. Готовясь распуститься огненным веером. Так ли уж это важно. Снова вопрошать ответом на ответ. Снова внутри. Здесь. Или не здесь. Не имеет значения. И все же есть какая-то неприметная разница. Говорит, потом замолкает, снова говорит, повторяет те же растрескавшиеся слова (слова?) в немного ином порядке, все тише и тише, ослабевая, пока они не перестанут быть слышны даже ему, пока каждое из них не вскроется трещиной, не обнажит внутри себя мягкую, влажную пустоту. Такая бывает внутри приложенной к уху ладони. Да, наконец несравненная тишина, долгая, бесконечно долгая, он подставит руки под ее водопады, настоящее волшебство, но и его спустя столетия опять прерывает хриплый шепот, и все сначала, вечная немота снова превращается всего только в паузу, в смешливый миг, и, значит, все возобновляется, повторяет нерасслышанные слова, переставленные в другом порядке, снова слова, снова их долгопротяжное эхо. Тоскливое и утешающее. То, что еще недавно казалось предельно тихим, внезапно обнаружит оглушительную громкость. Томление, беспокойство, полусон, смятенье, одиночество. И еще что-то. Какой-то невнятный, отдаленный, кошмарный рев. Лучистая желтизна на тщедушной, худосочной траве. Красная синева. Неподвижное, жуткое великолепие. Лепет бессмысленной молитвы, ее обрывки. Смотрит в темноту. Смотрит в свет. В сумеречную реку. В тени птиц. В пасти рыб. В овраг, в небо, в лес. Вглядывается в наполненные мокрым песком и тиной раковины своих полусогнутых ладоней. Смотрит на воду в свете. Смотрит на воду при темноте. На ее странное шевеление. Закрывает глаза. Кладет голову на траву. Слышит долгий мгновенный шелест. Не двигается. Не открывает глаз. В коварном, робком торжестве. Все неподвижнее. Все неизменнее. Молчит. Еще немного. В возвращении ускользающего события. В блеклой синеве. На дне старой лодчонки. В ее размеренных покачиваниях. И еще немного. И еще. Немного. Это длится жизнь. Все еще длится жизнь.