В мутной воде

Скверную неделю переживал Борский. Кредиторы осаждали его, и нужна была вся его выдержка, чтобы не выдать положения, в котором он находился. Он всем объяснял, что на днях получит большое дело, и переписывал векселя, приписывая огромные комиссионные проценты. В доме не было ни гроша денег, и Борский принужден был занимать маленькие суммы на домашние расходы. Никто, разумеется, и не подозревал, что «миллионер» Борский находится в таком положении. Все шло в доме обычным порядком; только по утрам в кабинет к Борскому являлись какие-то темные личности, да сам Борский, оставаясь один, был не в духе и раздражителен до последней степени.

Елена ничего не знала, но чувствовала, что делается что-то неладное. Никогда она не видала Борского таким мрачным, раздражительным и вспыльчивым, как в эти дни. Он по целым дням не выходил из кабинета, а за завтраком и обедом обыкновенно молчал, почти не прикасаясь к кушаньям. Елена смотрела на мужа, но спрашивать его не решалась. Она и сама была не весела и с трепетом просматривала в газетах списки раненых и убитых. Последние дни муж и жена только и встречались в столозой. Борский просиживал до глубокой ночи в кабинете и мрачно ходил по комнате, придумывая найти выход из своего отчаянного положения. Со всех сторон он получал неутешительные известия. А платежи срочные были близки, и платить было нечем. Перед ним уже виднелся конец его блестящей карьеры дельца и впереди — банкротство, разорение, ненависть всех потерпевших лиц. Он судорожно схватывался за револьвер. Он не желал видеть все эти озлобленные, насмешливые лица. Самолюбие его не могло вынести ни молчаливого укора в глазах жены, ни перспективы сделаться посмешищем города… «Нет… Нет! Уже лучше разом покончить, а там пусть говорят… Мне будет все равно!» — говорил он сам себе…

«Должно же наконец счастье повернуться в мою сторону! — думал он. — Нельзя же, чтобы неудачи преследовали меня!»

И снова надежда закрадывалась ему в сердце. Он откладывал револьвер в сторону, и планы роились в измученной голове…

Однажды за обедом Борский был так бледен, что Елене стало жаль мужа, и она ласково спросила:

— Ты нездоров… Не нужно ли доктора?

— Доктора? Нет, не нужно! — сухо ответил он.

Она умолкла. Что могла она сказать человеку, которого она не любила? Она не раз подходила к дверям его кабинета, но отходила назад и горько задумывалась, сидя в своем изящном будуаре. Над домом словно повисла какая-то гроза, и все в доме чувствовали это. Даже на лицах прислуги заметны были сдержанность и серьезность… Какою-то могильною тишиной веяло от всех этих парадных комнат, и Елена часто уезжала из дома к отцу, но, по обыкновению, ничего не рассказывала старику из боязни огорчить его, а терпеливо выслушивала его военные планы. С матерью она ничего не говорила, да мать и редко видалась с ней. Она была одним из деятельных членов «Красного Креста» и по целым дням не бывала дома, таская за собою румяного юношу, дальнего родственника, жившего у Чепелевых под именем племянника. Старик Чепелев смотрел на все сквозь пальцы и не показывал вида, что подозревает о каких бы то ни было отношениях своей жены к подростку. Он только брезгливо сторонился от них и проводил время в кабинете.

Грустная возвращалась Елена домой и проходила к себе в комнату… Однажды она услышала громкий разговор в кабинете. Кто-то горячо настаивал об уплате. Борский уговаривал. Она начинала понимать, и у нее спало бремя с души… Значит, не она причиной страданий мужа, а денежные дела! Наутро она пришла в кабинет и сказала:

— Вчера я услышала нечаянно разговор твой с каким-то господином, который просил у тебя денег. У меня есть много бриллиантов… Возьми их и продай… На что они мне?..

Она сказала эти слова так нежно и так просто, а между тем Борский побледнел и сухо заметал:

— Ты слышала, но не расслышала! Благодарю за желание помочь, но вперед прошу тебя не вмешиваться в мои дела.

Она ушла с поникшею головой, а Борский, оставшись один, раскаивался, что жестоко обошелся с Еленой, которая так деликатно хотела помочь ему.

Он был в самом мрачном настроении, когда лакей подал ему карточку. Он взглянул на нее. На ней значилось по-французски: «Жак Джеферс», имя совсем незнакомое.

— Просите!

В комнату вошел коренастый рыжий господин, в черном сюртуке, фамильярно протянул руку, точно он с Борским был знаком давно, и проговорил ломаным французским языком:

— Говорите по-английски?

— Говорю!

— Ну, и отлично! — проговорил мистер Джеферс, усаживаясь, не ожидая приглашения, в кресло. — Очень рад, очень рад!

С этими словами он достал из портфеля какие-то бумаги и объяснил, что он, Жак Джеферс, механик из Филадельфии, изобрел механические печи особенного устройства, в которых можно выпекать хлеб прямо из зерна, в количестве тысячи четвертей ежедневно.

— У нас в Америке войны, по несчастью, нет, а у вас война, и я поспешил приехать в Россию, чтоб пустить в ход свое изобретение. Посмотрите на чертежи. Дело хорошее!

Рыжий янки разложил без церемонии на письменном столе чертежи и, указывая на них загорелым грубым пальцем, заметил: