В мышеловке

Из темной дали, с левого фланга, слабо донесся ружейный выстрел, отдавшийся в горах коротким эхом: та-àх-та!.. Другой, третий, — и затрещала частая, сливаю­щаяся пальба пачками. Тишина кругом еще больше на­сторожилась, стала еще более жуткою. На темном небе, казалось, вспыхивали слабые отсветы. Пальба трещала спешно и лихорадочно, потом стала ослабевать. Донес­лось еще несколько одиночных выстрелов. Замолкло.

Опять еще сердитее огрызнулась в темноте хриплая собака, и еще жалобнее завизжала молодая собачонка, и повизгивала долго, обиженно. Было странно: кругом — огромное, притаившееся, всеобщее ожидание, а тут же, чуждые всему, сосредоточенно копошатся свои отдельные маленькие злобы и обиды.

— Оо-о!.. — Кто-то сладко зевнул в темноте. — Холод­но, морозы пошли. Какая-то будет матушка весна-красна?

Солдаты давно уже перестали вглядываться в темно­ту и стояли, — равнодушные, беззаботные к тому, что кру­гом. Резцов стал себе противен, со своими копошащимися в мозгу, пугливо вздрагивающими мыслями. В этом окопе сошло с ума два офицера, — именно офицера: так же они стояли, так же спрашивали себя: «Что там?.. А что, если?..» А вот кругом люди — равнодушно-спокойные и бездумные, придет миг, и они со свежими, вдруг вспых­нувшими душами схватятся за винтовки.

Резцов пошел сделать обход своей части люнета. Ка­питан Катаранов стоял в середине люнета. Положив го­лову в папахе на руку, он облокотился о бруствер и о чем-то думал. За последние две недели Катаранов стал совсем другим, чем прежде: был молчалив и угрюм, мно­го пил; в пьяном виде ругал начальство, восхвалял япон­ских генералов Куроки, Ояму, Нодзу, оглядывал всех злыми, вызывающими глазами и как будто ждал возра­жений; а то плакал, бил себя кулаками в грудь и лез це­ловаться.

Он очнулся от задумчивости и рассеянно взглянул на Резцова.

— Ну, что? Не спят у вас люди?

— Нет.

Катаранов опять молча облокотился о бруствер. Рез­цов пошел к себе.

Медленно двигались по небу звезды, одни заходили, слева из-за сопок появлялись другие. Вдали изредка слы­шались одиночные выстрелы. Солдаты стояли, неподвиж­но опершись о винтовки. Временами то один, то другой то­пал озябшими ногами.

Небо над сопками чуть засветилось. Катаранов про­шел по окопу и позволил желающим ползти в каолян за топливом и назад, к ручью, за водой.

Солдаты оживились и поползли. Стало весело и жут­ко. Слышался острый хруст срезываемого каоляна, шепот и сдержанный смех.

Из темноты выделилась фигура солдата с огромною связкою каоляна за плечами. Солдат шел к люнету, со­гнувшись под тяжестью, медленно и неспешно, как двор­ник, несущий дрова. Резцов возмущенно следил за ним; всею своею огромною, медленно движущейся фигурою он как будто намеренно выставлял себя под выстрелы. И правда, в японских окопах засверкали огоньки, и пули зажужжали в воздухе.

— Хренов! Да беги же скорей, чего ползешь! — серди­то прошипел Резцов.

Хренов, исполняя приказание, неуклюже пробежал де­сяток шагов и опять пошел не спеша. Его бородатая, на­клонившаяся под связкою голова показалась у окопа.

— Да иди ты скорей, сукин сын! Прыгай в окоп!.. Подстрелят тебя!

— Ни-икак нет! — Хренов медленно влез в окоп. — Пули их, ваше благородие, добрые! — объяснил он Резцову и бросил вязанку. — Ну, ребята, грейся теперь, сколь­ко влезет.

Светлело. Запоздавшие поспешно сползались к люнету. Пули жужжали чаще.

Солдаты разжигали в земляных печурках каолян и кипятили в котелках воду. Беловато-синие дымки вились над окопом. И назади, впереди, у наших, и у японцев, везде закурились дымки. В воздухе запахло гарью, напо­миная о тепле и горячем чае. С середины люнета донесся голос Катаранова:

— Ребятушки! Глубже в окопе сидеть. Кроме часовых, не высовываться!

На дне окопа, под лесом торчавших во все стороны штыков, весело копошились черные папахи и нагольные, заглянцевевшие от носки полушубки. Каоляновые стебли в печурках потрескивали.

— Матрехин, где у тебя вода запасена?

— Вон она на краю стоит, в жестянке.

Хренов подошел к жестяному ящику из-под патронов, наполненному водою; посмотрел на посудину, подумал.

— Ну-ка,  балтийская эскадра!  Иди, покоптися! — вздохнул он и бережно поднял посудину.

Солнце выплыло из-за сопок, косые лучи сквозь на­питанный дымом воздух били по заиндевевшим былинкам, по грядам полей. Солдаты пили из кружек чай, острили и смеялись. Низенький и старообразный Василий Ма­трехин, с отлогим, глупым лбом, отхлебывал из кружки чай, заедал его мерзлым хлебом и недовольно говорил:

— Как, значит, на действительной службе служил я, то был отделенным, н-да!.. А теперь из запаса взяли, ни одного рядового подо мною нету!

— Ничего, милый, не горюй, — утешал его стройный и худощавый Беспалов, с Георгием на полушубке. — Ты че­ловек женатый. Только знай посиживай тут. А жена уж для тебя дома постарается, целое отделение пока наро­жает. Приедешь, будет кем командовать.

Беспалов говорил, и его красивое лицо вспыхивало бы­строю, как будто светящеюся улыбкою.