В мышеловке

— Знаете вы про дела нашего полка на Шахе? Шли мы на деревню без разведок, без артиллерийской подго­товки. Господин полковник, Дениска наш, вбил себе в голову, что деревня пустая стоит. Проезжий казачишка пьяный, видите ли, сказал, — как не поверить? И шли мы в атаку с незаряженными ружьями. Офицеры верхом… Япошки подпустили нас, да сразу и ахнули, — из ружей, из пулеметов. Боже мой, что было!.. Восемьсот человек легло. Дениска наперед всех ускакал… Мы ждали, его отдадут под суд, — какое! У корпусного в реляции это вышло так великолепно: «При атаке легло восемьсот че­ловек»… И Дениска получил золотое оружие!.. А коман­дир Ромодановского полка — умница, дельный — почти без потерь взял три укрепленных деревни, — корпусный не подал ему руки! — «Отчего у вас так мало потерь? Вы — трус! Вот слесарцы восемьсот человек потеряли!..» И никто из его полка не получил награды… Знаете вы все это?

— Знаю. — Резцов слабо улыбнулся и вполголоса про­пел:

Один полковник умный был,

И тот немилость заслужил:

Убитых мало!..

Убитых мало!..

— И это знаете... — Катаранов охватил руками колени и угрюмо задумался.

Тучи уходили, проглянуло солнце, но ветер дул, и было холодно. Беспалов все хрипел и метался под наброшен­ным на него полушубком; его вздувшееся лицо было теперь почти черное.

Катаранов глубоко вздохнул и покрутил головою.

— Тяжело мне! Ох, как тяжело!.. Пошли у меня в по­следнее время разные мысли, нет от них нигде места. Ничего мне теперь не надо, ни о чем я не молюсь — пусть будет, что будет… Недельки две назад рассказал мне адъютант из штаба корпуса… Видите, вот перед нами, за речкой, японская сопка; укреплена она, — не под­ступишься, форменная крепость. Так вот Соболев, кор­пусный наш, изо всех сил выбивался на военном совете, доказывал, что непременно нужно ее взять в лоб. — «Это, говорит, стратегический ключ. Придется положить десяток тысяч, но что же делать? На то и война!..» Десяток ты­сяч! А почему ему это нужно? Перед сопкою какой кор­пус стоит? Наш. Если сопку возьмем, как ее назовут? Соболевскою. Путиловская сопка есть, будет еще Собо­левская…

Резцов слушал насторожившись. Катаранов, перед кото­рым он так еще недавно благоговел, теперь колебал в нем то, что для Резцова было основою всего их дела: не кри­тиковать, не копаться в распоряжениях, а с бодрою верою делать то, что приказано. Враждебно глядя Катаранову в глаза, он возразил:

— А может быть, это вправду необходимо. Как мы можем рассуждать? Разве мы знаем их планы?

— Нет, не знаем. Может, и необходимо! Уехал тогда адъютант, я это и сам подумал. С чего ему было верить? Баронишка, болтун и враль… А я вот поверил. Стой, по­чему? И пошли у меня мысли. И увидел я, что давно уж оттуда не жду ничего, — только глупостей и пакостей. Мо­жет, нечаянно чтó и хорошее придумают, да нет уж ве­ры… Голубчик, вы только подумайте в своей голове: вот, сидим мы в этой чертовой мышеловке, мерзнем; вот сол­дат умирает, — золото-солдат, цены ему не было… Что та­кое? Для чего? Какой смысл? Ведь и вы, и я, и солдат, всякий знает, что смыслу нету. Что же это такое? — Под­няв брови, Катаранов удивленно осматривался, как будто только что проснулся в незнакомом месте. — Ведь это все кругом люди, не мешки с песком. Взяли, ткнули сюда, говорят: «Не рассуждай»… О, господи! Приди сейчас сюда Скобелев, скажи: «Капитан Катаранов! Поднимите роту и тихим шагом, сомкнутою колонною, идите вперед!» — и поднял бы и повел бы… Всю бы роту уложил до единого человека, сам бы умер, — с блаженством, с восторгом бы умер. Верил бы я, верил, что это так нужно, что наше дело не рассуждать, а умирать. А теперь, — голубчик! Нету этой веры. Мы, как бараны, умираем, наверху сидят, реляции пишут. Для этих реляций мы и уми­раем…

Резцов холодно и враждебно смотрел на него.

— Просто вы устали и изнервничались, — пренебрежи­тельно сказал он. — До сих пор были неудачи, вы и упали духом. И у Скобелева бывали неудачи, и он делал ошиб­ки. Только тогда офицеры наши не ныли, а делали свое дело, и все было хорошо. А мы только критикуем и рас­суждаем о том, чего не знаем.

Катаранов с колючею, злою усмешкою слушал. И в этой усмешке Резцов почувствовал, что Катаранов с вызо­вом рвет свое прошлое и что они теперь враги.

— И в самом деле, чего тут рассуждать! — ядовито протянул Катаранов. — Нашего ли это ума дело? Умишко у нас плохенький, армейский. Ясное дело, для кого ста­раемся, — «для оте-ечества!»…

Убитых мало!..

Убитых ма-ало!.. —

фальшиво пропел он, нелепо оттягивая нижнюю губу. — Верьте, мальчик, в начальство, верьте, что и тут япошек разобьем, и Порт-Артур удержим, и балтийскую эскадру доведем…

— Прежде всего, господин капитан, я вам не «маль­чик»! — крикнул Резцов, вдруг краснея и выкатывая глаза.

Глаза Катаранова вспыхнули весело и задорно, но не­ожиданно потухли. Как будто он был на какой-то серьез­ной, жутко-тихой высоте, с которой все казалось пустя­ками. Он мягко улыбнулся и положил руку на рукав Резцова.