В начале будущего. Повесть о Глебе Кржижановском

— Эх, Глебася!.. Ты не знаешь, какой это был крупный, настоящий человек. Скромная, незаметная, на первый взгляд, а какая умница, одаренная от природы, с какой-то тихой сосредоточенной силой воли, с потрясающим упорством в достижении намеченного. Надо же! Немытое яблоко! Пошлейший брюшной тиф!.. Сколько бы она смогла, сколько бы сделала!.. В прошлом году приезжал ее брат Володя. Он экстерном сдавал государственный экзамен. Я видела его мельком у нее. Но Оля так высоко его ценила, так много рассказывала о нем! И должно быть, по его советам работала. Она говорила, будто он очень быстро сходится с людьми — умеет сразу найти путь к сердцу. К нам бы его, открыл бы свой секрет.

И вот ноябрь следующего, девяносто третьего, года.

Хмурый вечер.

Неизбывный питерский дождь упрямо сеется, шелестит за единственным окном. Тесная, вытянутая комната на Васильевском острове, где живут Зина и Соня. Обстановка ее кажется Глебу суровой, чуть ли не аскетической: зеленый диван и две кровати. На диване за столом сидит молодой человек. Керосиновая лампа под жестяным абажуром освещает его большой крутой лоб, худощавое лицо с небольшой бородой. Перед ним тетрадь — реферат Германа Красина «О рынках», — и он читает свои замечания на полях.

Глеб устроился напротив — на кровати, напряжен, как стрела, все замечания принимает на свой счет.

Рядом — Зина. Дальше, справа, — обманчиво спокойный Василий Старков, смоляная казацкая бородища Петра Запорожца и предлинная тень от нее на стене, белокурый Анатолий Ванеев, ни секунды не сидящий на месте Миша Сильвин — то и дело переходящий от одного товарища к другому, шепотом выражающий свое мнение.

А у печки, привалясь к ней и заложив руки за спину, стоит Герман Красин, признанный лидер этого марксистского кружка: невозмутимо греется, показывая всем, как мало задевает его то, что говорит приезжий.

В стороне на столике ворчит самовар. Стаканы, сахар, наколотый помельче, ситный и ржаной без ограничения, бери сколько хочешь — хозяйничает Соня.

Когда приезжий умолкает, Глеб вскакивает с места и выпаливает одним духом:

— «Друзья народа» говорят, что капитализм у нас развиваться не может, потому что крестьяне бедны и беднеют все больше...

— Для развития капитализма нет будто бы и внешних рынков, — подхватывает Зина. — Это главные козыри против нас, против марксизма в русских условиях.

— Наш товарищ, — Старков кивает на Германа, — взялся опровергнуть все это, а вы доказываете, что, по существу, он повторяет доводы народников. Как же так?

— Ка-ак? — басит, поддерживая его, Запорожец.

Красин решительно отталкивается от печки. Он поясняет, что хотел сказать, — поясняет глуховатым спокойным голосом, как само собой разумеющееся, вполне очевидное для всех, кому чужда предвзятость.

Глеб курит одну папиросу за другой — горячится. Вместе с ним Зина, Ванеев и Старков наседают на приезжего.

Тот слушает очень внимательно, не перебивая. Отодвинув стакан, ставит локоть на стол, подпирает кулаком крутую скулу, с интересом переводит острые, смеющиеся, пытливые глаза с одного оппонента на другого.

Но наконец:

— Позвольте не согласиться... Так вот... — начинает он не торопясь, покусав маленький толстый карандаш. — «Обеднение массы» — непременный аргумент народнических рассуждений о рынках. Герман Борисович в своем реферате говорит, что оно не мешает развитию капитализма, что капитализм развивается как-то помимо него...

— Независимо от него, — поправляет Красин.

— Наоборот! Как раз наоборот! — приезжий повышает тон, но, тут же овладев собой, терпеливо поясняет: — Именно «обеднение» выражает само это развитие. Усиливает его. Потому что суть вовсе не в «обеднении» вообще, а в разложении крестьянства на буржуазию и пролетариат...

Глеб только сейчас как следует разглядел его, приезжего. Это о нем они говорили с Зиной на набережной. Это о его казненном брате Глеб рассказывал когда-то волжским рыбакам. Нет, не внешность заставляет остановить взгляд, насторожиться, присмотреться пристальнее. Кржижановский уловил, ощутил особенный волевой заряд этого человека, его интеллектуальную мощь. Она проявляется во всем: и в том, как приезжий, иронизируя, повышает свой звонкий баритон до несвойственных ему, должно быть, патетических интонаций — берет в кавычки ходячую мудрость народников, как, склонив голову и сердито сощурившись, нападает на политическую пошлость, как, приподнявшись, выбрасывает руки, точно истину тебе вышвыривает — прямо на стол:

— «Обедневший» крестьянин превращается в наемного рабочего. Он продает рабочую силу и покупает предметы потребления — те самые, что раньше производил! С другой стороны, средства производства, от которых он теперь «освобожден», собираются в руках немногих — становятся капиталом, а произведенный продукт — товаром, то есть предназначается для продажи... Что это, если не создание внутреннего рынка для развития капитализма? И если это не так, то почему массовое разорение крестьян после реформы сопровождалось небывалым в России ростом производства — и сельскохозяйственного, и кустарного, и заводского?