В начале было детство

На детском празднике мы с детьми танцевали. Дети вились вокруг меня, а Юта подошла со спины и прошептала: «Вы очень некрасиво танцуете».

После праздника я приводила в порядок класс. И вдруг слышу дикие крики из коридора. Это кричала Юта. Дежурная увещевала ее как могла.

— Ударьте меня, ударьте побольней, только папе не говорите! — захлебывалась в истерике Юта, катаясь по полу.

— Встань! — велела дежурная.

Юта послушалась, поднялась и уткнулась носом в угол, продолжая твердить: «Ударьте меня пресильно, только папе не говорите!»

Ютин папа ни разу со мной не поздоровался. Ни разу не зашел в наш класс, хотя Юта подолгу задерживалась после уроков. Он ждал ее в коридоре, укрывшись за газетой.

Работы же девочки никоим образом не отражали душевных бурь, как бывает обычно. Что это были за работы теперь?

Квадраты, нарезанные из машинописных листов (на оборотной стороне — формулы и научные тексты), ярко раскрашенные, расчерченные на множество разновидных прямоугольников. Десятки «витражных стеклышек» — и ни одного дубля! Затем все те же девочки с косичками в разных платьях, но — с абсолютно одинаковыми лицами. Какое-то упорное нежелание вдумываться, вглядываться в разность, непохожесть людей друг на друга. То же проделывалось и со скульптурами — голый человек, непременно безликий, одевался в пластилиновую одежду. А поскольку она не умела еще лепить «тонко», то обернутый в пластилиновые лепешки человек превращался в капусту. Как ни билась я, объясняя, что можно лепить сразу одетого, представляя, каков он под одеждой, Юта стояла на своем.

И третий, самый примечательный вид приносимых из дому изделий — формулы, написанные папиной рукой, длинные, в строку, и раскрашенные Ютой в разные цвета. Из этих формул можно было бы сделать десяток ожерелий, протянув сквозь них нить, ими можно было, как флажками, украсить всю школу. А перекрашенные надписи «детское питание», «молоко»? Сколько она их вырезала, откуда только не брала, и все из уродских превращала в красивые!

Что это — бунт против штампов, желание изменить устоявшееся? Преобразить все вокруг, подчинить своему представлению о красоте и назло, из упрямства, отвергать чужое? (Не забудьте, мы говорим о пятилетнем ребенке, не о подростке, негативные реакции которого психологически оправданы, — о маленькой девочке, живущей по собственным законам красоты и поднявшей голос против взрослой эстетики.) Тогда все выстраивается в ряд: взрослые сделали уродливые надписи, они учат нас, а сами плохие, они танцуют, как будто маленькие, но мы им не верим, они хотят, чтобы мы стали, как они, а мы не станем. Их неодушевленные значки-червячки отвратительные нужно немедленно переделать. Взрослые девочки все одинаковые, воображалы с косами (Юта коротко острижена), пусть платья у них красивые, зато лиц нет.

Легко ли ребенку бунтовать? Легко ли жить в одиноком заговоре против взрослых, олицетворение которых, теперь это ясно («Ударьте меня, ударьте, только папе не говорите!»), — надменный отец, выводящий закорючки на бумаге?

У Юты свой мир, куда взрослым хода нет. Просто нет хода, и всё. И нечего биться головой о стену. Надо перетерпеть, переждать. Приспеет время.

Педагогами часто становятся те, у кого было трудное, конфликтное детство. Может, прав Борис Никитич?

Сейчас Юте шесть лет. Она обожает свою сестренку. Любовь к малышке преобразила ее. Так преображает материнство, а Юта обращается с сестренкой, как заправская мамаша. Она приводит ее, полуторагодовалую, в наш класс, водружает пухлую, щекастую сестру к себе на колени, учит скатывать шарики и налеплять на картонку.

«Да вы только полюбуйтесь, какая это красота, это же настоящая красота!» — вот что читается в ее потеплевшем, любящем взгляде, когда она смотрит на сестру, привлекая к ней наше внимание.

Юта переболела ревностью и злобой. Это не было сущностью ее натуры. И именно потому не нашло отражения в «прелестях» и «красотах». Именно красота спасла Ютину душу от разрушения.

Светлячок на ладони мира

Мне будет недоставать Лизы — тихой девочки с обветренными губами, которые она постоянно лижет языком. Шепотом советуется: «А можно сюда прилепить то-то, а можно я вот здесь нарисую, а здесь пусть пустенько будет?» Лепит мелко-мелко, Дюймовочку микроскопическую, жучка с ноготь величиной. Сидит бочком на стуле, как приживалка. Первая места не занимает — ждет, когда все рассядутся. Ни с кем особой дружбы не водит, но смотрит внимательно по сторонам и часто повторяет за другими то, что ей понравилось. Например, увидела у своей соседки стрекозу из тополиных семян, попросила «на два крылышка», на четыре постеснялась.

— Лизочка, а у тебя есть сестра или брат? — спрашиваю.

— Нет. Я маму все время прошу братика или сестричку, но я наверное слишком громко прошу и маме это не нравится, потому она и не рожает.

Лиза — трусиха? Забитый ребенок? Нет! Она деликатная, тонко чувствует отношения — между людьми, формами и красками.