В начале было воспитание

Некоторые вечера я помню до мельчайших подробностей. Как-то нам задали нарисовать в тетради дом: шесть клеточек в длину и четыре клеточки в высоту. Я нарисовала один дом и уже точно знала, каким должен быть следующий, когда отец вдруг сел рядом. Он спросил меня, каких размеров должен быть следующий дом. От страха я не могла считать клеточки и говорила наугад. Когда я ошибалась, он принимался бить меня. Когда я уже была в таком состоянии, что могла только реветь от боли, он выдернул из цветочного горшка бамбуковую палку — она служила опорой для фикуса — и бил меня по заднице так, что с нее даже кожа слезла.

Страх возникал у меня даже за едой. Если я сажала на скатерть пятно или что-нибудь опрокидывала, то он бил меня по заднице и я, в конце концов, боялась даже притронуться к стакану молока. От страха со мной вечно случалось какое-нибудь несчастье.

По вечерам я всегда как можно более ласково спрашивала отца, не собирается ли он куда-нибудь пойти. Он часто уходил куда-то, и мы — трое женщин — могли тогда облегченно вздохнуть. Эти вечера были удивительно спокойными. Но когда отец возвращался поздно ночью, обычно пьяный, то часто устраивал скандалы. Достаточно было любого пустяка, например, разбросанных игрушек или одежды, как он начинал беситься. Ведь, по его словам, главное в жизни — порядок. Если он видел беспорядок, он вытаскивал меня из кровати и жестоко избивал. Доставалось также и моей младшей сестре. Затем отец разбрасывал наши вещи по полу и приказывал за пять минут собрать их и разложить по местам. Как правило, у нас это не получалось, и тогда в ход опять шли кулаки и палка.

Моя мать стояла в дверях и плакала. Она редко отваживалась защищать нас, т.к. отец бил и ее. И только мой дог Аякс иногда начинал прыгать между нами и громко скулить. У него всегда были грустные глаза, когда в семье ссорились. Только благодаря собаке отец успокаивался, потому что он, как и все мы, очень любил собак. Он мог накричать на Аякса, но никогда не бил его.

Тем не менее я по-своему любила и уважала отца, ибо считала, что он намного лучше всех остальных отцов. Но главное, я очень боялась его. При этом я считала частые побои вполне нормальным явлением. У других детей в нашем районе дела обстояли точно так же. У них и у их матерей были настоящие синяки под глазами, у некоторых отцы валялись пьяные на улице или на детской площадке. Мой отец так никогда не напивался. На нашей улице из окон часто вылетала мебель, женщины звали на помощь полицию. В нашей семье не было ничего подобного.

Больше всего отец любил свой автомобиль марки „Порше“. Чуть ли не каждый день он полировал его до блеска, если только автомобиль не был в ремонте, и страшно гордился тем, что больше ни у кого из безработных, проживавших в нашем районе, не было „Порше“.

Я тогда даже понятия не имела, почему отец постоянно приходит в бешенство. Но когда я стала с матерью более часто разговаривать об отце, кое-что прояснилось. Мой отец был просто неудачником. Он хотел многого достичь, но получал от жизни только пощечины. В результате он начал опускаться. Собственный отец презирал его и очень не хотел, чтобы моя мать вышла замуж за такое ничтожество, ведь он прочил ему в свое время блестящую карьеру.

Я безумно хотела как можно скорее повзрослеть и, подобно отцу, получить власть над людьми. В конце концов мне представилась возможность понять, что такое власть.

Я, мои одноклассники и сестра играли в одну и ту же игру чуть ли не каждый день. По дороге из школы мы собирали окурки, дома разглаживали их, брали в рот и с наслаждением пускали дым. Стоило сестренке протянуть руку к окурку, как она тут же получала по пальцам. Мы приказывали ей мыть посуду, вытирать пыль и вообще выполнять все, что нам поручали родители. Затем мы забирали свои игрушки, запирали квартиру и шли гулять. Сестру же мы держали взаперти до тех пор, пока она не заканчивала все работы по дому» (S. 18-20, 22).