В неладах

Пріхавъ на Фонтанку къ Семеновскому мосту, гд была троечная биржа, Потроховъ долго торговался, нанимая тройку. Приказчикъ извозчичій, видя, что баринъ пріхалъ съ барыней, да къ тому-же и нетерпливой, еле отдалъ ему тройку на три часа за пятнадцать рублей, тмъ боле, что Аграфена Степановна выбрала самую лучшую тройку. Пришлось дать и на старосту.

И вотъ супруги Потроховы, гремя бубенчиками, похали. Вексель не выходилъ изъ головы Потрохова.

— Грушеночекъ, — сказалъ онъ жен. — Не задемъ-ли мы домой, чтобы завезти саквояжъ и цитру?

Потроховъ разсчитывалъ, что, побывавъ дома, онъ успетъ написать въ лавку записку о тревожившемъ его вексел, но жена и тутъ воспротивилась.

— Зачмъ? Съ какой стати? Чмъ намъ помшаютъ наши вещи, лежа въ саняхъ? А домъ-то ужъ мн и такъ надолъ хуже горькой рдьки.

Пришлось Потрохову покориться. Сидя въ саняхъ, рядомъ съ женой, онъ былъ мраченъ и считалъ въ ум:

„Ложа десять рублей… фунтъ икры три съ полтиной… тройка — пятнадцать… да на чай придется дать… проздъ въ Царское и обратно… Обдъ на двоихъ въ Аркадіи… что-то она еще на обдъ потребуетъ?“

Онъ тяжело вздохнулъ. Легкій пріятный морозъ щипалъ лицо, воздухъ былъ прелестный, тройка неслась быстро, но ничто это не радовало Потрохова. Въ голов его сидло одно: вексель.

Въ „Аркадіи“ за обдомъ Аграфена Степановна была весела, ла съ большимъ аппетитомъ и говорила мужу:

— Ну, что-бы всегда-то намъ такъ жить! Тогда я ни о какой Голубковой-бы и не подумала.

— Ангелъ мой, Грушенька! Да разв можно такъ каждый день жить! — воскликнулъ Потроховъ. — Вдь на это никакихъ капиталовъ не хватитъ.

— Ну, не каждый день, такъ хоть два раза въ недлю. Одинъ разъ въ „Аркадіи“, другой разъ въ „Акваріум“. Послушай, да что ты сидишь, надувшись, какъ мышь на крупу! Жена вернулась, долженъ-бы радоваться, а ты какъ водой облитъ.

— Я и то радуюсь, что нашелъ тебя, но, согласись сама, разв пріятно, что ты убжала изъ дома! Вдь все-таки убжала, — говорилъ онъ, а въ ум соображалъ, сколько съ нихъ возьмутъ за обдъ:

„Меньше десяти рублей и думать невозможно, чтобы взяли… Закуски… мадера… стерлядка“…

Вдругъ жена, выпивъ рюмку мадеры и повеселвъ съ нея, воскликнула:

— Послушай, Петя… Хочешь миръ заключить?

— Да конечно-же, дружочекъ, — отвчалъ Потроховъ.

— Такъ угости жену шампанскимъ. Вели подать бутылку шампанскаго.

Но тутъ Потрохова даже покоробило.

„Богъ мой, еще десять рублей!“ — пронеслось у него въ голов, и онъ сказалъ:

— Да что ты, Грушенька. Обстоятельные мужъ и жена вдругъ будутъ пить шампанское. И еслибы еще случай какой-нибудь. А то такъ, здорово живешь. Просить шампанскаго… Словно, съ позволенія сказать, кокотка.

— А отчего-же шампанское можно пить только съ кокоткой? — возразила Аграфена Степановна и, не получая отвта, прибавила:- Ну, полно, Петя, прикажи подать бутылку шампанскаго. Я ужасно люблю шампанское. Закажи бутылку, а то, ей-ей, опять разсержусь, и тогда уже худо будетъ.

— Да куда-же бутылку-то на двоихъ! — возразилъ онъ.

— А! Ты еще торгуешься? Ну, хорошо!

Аграфена Степановна надула губы.

— Человкъ! — крикнулъ Потроховъ. — Подайте бутылку шампанскаго.

— Ну, вотъ за это мерси! За это мерси! — перемнила тонъ жена и протянула мужу черезъ столъ руку. — Послушайте! — остановила она лакея. — Принесите также пару грушъ-дюшесъ и винограду.

Потроховъ сидлъ, какъ въ воду опущенный, и соображалъ:

„Чортъ знаетъ что такое! Обдъ-то теперь въ четвертную бумажку не угнешь“.

Бутылка шампанскаго выпита, фрукты съдены.

Какъ спрыснутый живой водой, воспрянулъ наконецъ Потроховъ, когда жена сказала, что пора домой хать, и быстро сталъ разсчитываться за обдъ.

Съ трехъ десятирублевыхъ золотыхъ сдали ему очень немного сдачи.

И вотъ супруги несутся на тройк домой. У Потрохова опять счетъ про себя, сколько ему сегодня пришлось „стравить въ жену деньжищъ“.

Скрпя сердце, разсчитался онъ дома у подъзда съ троечникомъ и, скрпя сердце, далъ ему на чай.

Домой супруги Потроховы пріхали въ десятомъ часу вечера, застали у себя маменьку Прасковью Федоровну и повстку отъ нотаріуса, съ требованіемъ уплаты по векселю двухсотъ рублей.

Повстка какъ кинжаломъ ударила въ грудь Потрохова.

„Достукался черезъ женушку, доплясался, налетлъ на торговый скандалъ, — бормоталъ онъ про себя и скрежеталъ зубами. — Послать сейчасъ деньги къ нотаріусу поздно, десятый часъ, не примутъ разсуждалъ онъ.

А теща Прасковья Федоровна при вид дочери ликовала и восклицала:

— Ну, слава Богу, что вмст! Слава Богу, что помирились! Гд вы, Николай Емельянычъ, ее нашли? — спрашивала она зятя. — А я сижу и дрожу… Горничная Даша сказала мн, что Грушечка одна на Царскосельскій вокзалъ для чего-то ухала. Сижу и чуть не плачу. Думаю: «Господи, да что-же это такое? Да зачмъ-же она одна-то?.. Все сердце во мн перевертывалось. Но теперь вижу, что вы вмст. Слава Богу, слава Богу, что помирились. Чего тутъ изъ-за пустяковъ ссориться!»

И Прасковья Федоровна принялась цловать дочь.

— Что это отъ тебя, Груша, виномъ пахнетъ? — вдругъ спросила она.

— А мужъ меня въ «Аркадію» возилъ и тамъ обдомъ угощалъ, — отвчала дочь.

— Обдомъ? Въ «Аркадіи»? Да что это ему вздумалось?