В неладах

— Боже мой, двнадцатаго половина! — засуетился Потроховъ. — А ты не разсуждать! Чтобы было все сдлано! Вотъ на расходы! — крикнулъ онъ кухарк, кинувъ три рубля. — Прощай, Грушенька.

Онъ наклонился къ жен, чтобы поцловать ее. Она оттолкнула его и онъ чмокнулъ въ воздухъ.

— Даже при кухарк… Ахъ, баба! — вздохнулъ Потроховъ и побжалъ въ прихожую одваться.

Черезъ дв минуты онъ летлъ на извозчик въ лавку.

IV

Когда Потроховъ вернулся домой, еще двухъ часовъ не было. Взбираясь по лстниц, онъ перепрыгивалъ черезъ ступеньку, запыхался, былъ весь красный и потный. Въ рук его былъ горшечекъ съ свжей икрой, въ карман билетъ на ложу въ Александринскій театръ. Онъ усплъ расцнить полученный вчера вечеромъ товаръ, побывалъ въ гостиниц у агента и сдлалъ заказъ на новый товаръ. Усплъ онъ послать за ложей, усплъ послать изъ лавки за икрой, но забылъ сказать, что сегодня срокъ векселю въ двсти рублей и не только не далъ приказчикамъ на это денегъ, но даже выбралъ все и изъ кассы отъ утренней выручки, оставивъ только мелочь на сдачу. Объ этомъ онъ вспомнилъ только тогда, когда взялся за ручку звонка у своей квартиры. Его какъ обухомъ ударило но голов.

«А вдругъ какъ протестуютъ вексель у нотаріуса? — мелькнуло у него въ голов. — Скандалъ, по всмъ байкамъ скандалъ! Остановятъ кредитъ… разговоры… Каково это для торговаго человка! Я изъ-за чего? Изъ-за капризовъ жены».

Онъ перевелъ духъ и сталъ утшать себя.

«Впрочемъ, вдь я вернусь въ лавку, вернусь въ пятомъ часу… Приказчики должны сказать векселедержателю, что я вернусь и тогда уплачу двсти рублей. До пяти часовъ обязаны ждать уплаты по закону, — утшалъ онъ себя. — А теперь только-бы съ женой-то примириться и утшить ее».

Горничная отворила дверь.

— Накрыто на столъ? Если готовъ обдъ — подавайте скорй… — заговорилъ Потроховъ скороговоркой. — Да вотъ икра… Развяжешь горшечекъ и поставишь передъ приборомъ барыни, — подалъ онъ горничной горшечекъ.

— Барыни дома нтъ, она вслдъ за вами ухала, — отвчала она.

— Какъ ухала? Куда ухала? — вспыхнулъ Потроховъ.

— Не могу знать. Намъ она ничего не сказала, но ухала. Впрочемъ, кухарк сказала, что дома обдать не будетъ и чтобы для нея лишняго ничего не стряпать. Барыня и тетерьку отмнили и осетрину и заказали гречневую кашу. «Барину, говоритъ, довольно щей и каши». Онъ это любитъ.

Потроховъ стоялъ какъ громомъ пораженный и даже не снималъ шубы и шапки.

— Можетъ быть, къ маменьк своей Прасковь Федоровн она ухала? — спросилъ онъ наконецъ.

— Нтъ-съ, — протянула горничная. — Я имъ выносила на подъздъ саквояжъ, такъ он рядили извозчика на Царскосельскую дорогу, — отвчала горничная.

— На Царскосельскую дорогу? — протянулъ Потроховъ и тутъ-же мысленно воскликнулъ:- «Это къ Голубковой! къ ней, подлюг! Она въ Царскомъ Сел живетъ. Это разведенная дрянь, все лто гонялась за музыкантами павловскаго оркестра и даже разъ въ прошломъ году отъ мужа съ флейтой бгала. Да, да… къ ней… къ Голубковой… у ней по сейчасъ разные флейты и контрбасы собираются. Ну, что тутъ длать?

Онъ даже, не раздваясь, прислъ въ прихожей на ясеневый стулъ. Потъ съ него лилъ градомъ.

— Сказала барыня теб все-таки, когда домой вернется? — задалъ онъ вопросъ горничной.

— Ничего не сказали. Но взяли съ собой свою цитру. Съ цитрой ухали.

— Съ цитрой? Ну, такъ это къ Голубковой наврное… „Надо будетъ сейчасъ хать въ Царское и вырвать ее изъ рукъ этой развратной женщины, — прибавилъ онъ мысленно. — Поду, сейчасъ поду. Я знаю, гд Голубкова живетъ“. — Что-жъ ты стоить и глаза на меня, какъ сова, пялить! — закричалъ онъ на горничную. — Иди и ставь на столъ скорй обдъ!

— Шубу съ васъ… — пробормотала горничная.

— Ахъ, шубу снять… Бери шубу… И скорй на столъ… Я пообдаю и уду.

Потроховъ сбросилъ съ себя шубу.

„И на какой шутъ я икры купилъ! — разсуждалъ онъ. — Вдь три рубля фунтъ! Теперь прокиснуть можетъ. А ложу… Зачмъ я ложу взялъ на завтра? Впрочемъ, вернется-же она къ завтрему. Или я самъ ее верну… Силой верну“… — успокаивалъ онъ себя, входя въ столовую.

— И сундукъ съ нарядами барыня съ собой взяла, и узлы? — разспрашивалъ онъ горничную, накрывавшую столъ.

Горничная улыбнулась.

— Нтъ-съ, сундукъ и узлы оставили дома, — сказала она.

„Ну, слава Богу, слава Богу… Можетъ быть, она и не совсмъ ухала, — подумалъ Потроховъ, — а такъ, часа на два, на три или до ужина… Но саквояжъ — вотъ что меня смущаетъ, который она взяла“.

— Взяли только саквояжъ и подушку, — прибавила горничная.

— Ахъ, и подушку еще! — воскликнулъ Потроховъ. — Зачмъ-же ей подушку?

— Не могу знать, баринъ.

„Подушку… Саквояжъ и подушку… Нтъ, ужъ это значитъ въ ночлегъ ухала… Надо выручать… Надо какъ можно скорй выручать ее отъ Голубковой… А то налетятъ на нее эти контрбасы, кларнеты и скрипки у Голубковой… Вдь и сама она съ цитрой похала. Бда! Чистая бда!“

Потроховъ схватился за голову, прошелся нсколько шаговъ по столовой и, наконецъ, закричалъ на горничную:

— Да что-жъ ты съ обдомъ! Подавай скорй! Вдь мн тоже въ Царское Село хать надо!

— Сейчасъ, сейчасъ, баринъ.

Горничная засуетилась.