В непосредственной близости

Мысль моя была отличная. Нельсон, страдавший от mal de mer, спал в койке, которую подвешивали наподобие гамака. Малютке нужно сделать гамак — крошечный, кукольный гамак, и в нем она будет лежать спокойно, не хуже, чем лежал тогда в шкиперской подвыпивший мистер Гиббс! Она получила бы столь необходимую передышку, поспала бы и немного окрепла. Я вдруг подумал, что если обратиться к мистеру Бене… Впрочем, он занят канатами, приказами… Однако же я не стал возвращаться к себе, как велел Чарльз, но остался у среза шканцев, посмотреть, как дальше пойдет чистка. Шла она медленно. Я вернулся к себе в каморку, где обнаружил неизбежного Виллера: он возил тряпкой по полу, делая вид, что подтирает воду, которая тут же натекала из коридора.

— Виллер, убирайтесь!

Я запамятовал, что во хмелю заключил с ним договор, и сказал так по привычке. Вместо того чтобы повиноваться, он поднялся с колен, не выпуская из рук тряпки, и приблизился ко мне.

— Качка усилилась, сэр, не правда ли? — спросил он.

— Да вы не в себе, Виллер. Избавьте меня от своего общества.

— Не могу я тонуть. Хватит с меня, хватит.

Виллер порол чушь, но казался спокойным. Я не мог ничего придумать и пробормотал бог весть что. Так мы и стояли — он вперил взгляд мне в лицо, словно умоляя и, возможно, надеясь.

Но что мог поделать «лорд Тальбот»?

Пробили склянки, и корабль зашумел: крики, топанье башмаков — смена вахты. Виллер, глубоко вздохнув, отвернулся и ушел прочь. Каково мне быть бессильным в таком явно затруднительном положении и в то же время иметь отличную идею, о которой никто не желает даже слушать! Какое потрясение: обнаружить, что корабль не столько разваливался, сколько разлагался, а люди — Чарльз Саммерс, Виллер, мистер Гиббс и прочие — странным образом переменились, словно и с ними происходило то же самое. И не важно, о чем я мечтал, к чему готовился в те далекие дни в Англии, когда мне говорили об ожидающем меня поприще — это казалось детской игрой в «если бы я был…» и приобрело в наших опасных обстоятельствах условное наклонение, или вовсе сводилось на нет. Карьера моя, очевидно, будет развиваться в условиях куда более суровых и сложных, чем те, что представлялись мне раньше.

Я припомнил предложение Саммерса, и по мне, как если бы вдруг похолодало, пробежала дрожь! Выходит, Чарльз Саммерс намерен буквально обвязать весь корабль! Он использует канаты как последнее средство, чтобы судно не развалилось на части. Своими уверениями офицеры просто пытались меня успокоить. Они лгали, как им казалось, во благо. Выходит, мы в смертельной опасности! Я выдохнул, отер лоб и уселся за пюпитр. По некотором размышлении я перелистал дневник, выхватывая взглядом строки, словно в мудрости Эдмунда Тальбота чаял найти некое решение. Переплетут ли когда-нибудь эту тетрадь — будет ли она стоять на книжной полке у моих отпрысков? Дневник Тальбота. Но во второй части отсутствует второстепенный сюжет, коим первая часть обязана Колли и року.

Раньше я думал, что вторую тетрадь можно посвятить приключениям Джека Девереля. Однако он ушел со сцены — в тот самый миг, когда ему надлежало выйти вперед! Он вообще покинул труппу моего театра, переметнулся к другой, куда я — увы! — не могу за ним последовать. И опять же, журнал сей представляет собой приятный, но горький рассказ о том, как молодой мистер Тальбот влюбился — и как дражайший Предмет Страсти отняли у него столь немилосердно, оставив лишь мечты и латинские вирши. Любое продолжение нашего знакомства, любой его исход находится в столь отдаленном будущем, что я, осознав это, вдруг задохнулся в паническом страхе: а вдруг страсть моя обветшает и окажется банальным флиртом, заигрыванием с барышней за обедом и на балу. Но эту мысль я незамедлительно изгнал, как пустую. Даже в самый миг таких неблагородных размышлений в записной книжке моей памяти возникли лицо, стан и все существо моего бесценного Предмета — моего Чуда! — и все стало на свои места. Последний взгляд, подаренный мне, последние слова, что она прошептала… Ах, она предел моих мечтаний! Вспоминая не поэтический образ, но настоящую, живую молодую девушку, которая дышит, чувствует, разговаривает, молодую девушку такого ума и esprit,[37] я все же не сомневался, что она равным же образом размышляет обо мне — о моих качествах, достоинствах, преимуществах, совершенствах… Я словно бы мимолетно увидел себя ее глазами: «тот молодой человек, который так явно epris»[38] — и который прикован к искалеченному, беспомощному кораблю, идущему совсем в другое место. Какая безрадостная мысль.

Кроме того, леди Сомерсет написала, что переписка прекращается по желанию любой из сторон. Никто ни к чему не обязан.