В неверном свете

Маленький луч света проник в полумрак комиссарской души: Ратцер пробудился из комы и уже опять нес какую-то чушь, так что, вероятно, тяжких последствий не предвиделось.

Тойер отправился домой.

Спал он хорошо, но на следующее утро, когда наступил день без погоды, серое на сером, на него нахлынул страх. Глубокий страх, который не нуждался в поводе, который, если уж есть, то был всегда и навсегда останется. Тойер лежал, обнаженный, на виду у всего мира — выброшенный кусок мяса.

Его подчиненные занимались Зундерманном, но тот уперся и лишь утверждал, что уже продал картину. Ратцер был еще слаб для допроса.

Один раз Тойер сел и протянул руку к стене, чтобы опереться на нее. Но стена оказалась дальше, чем он предполагал. Он схватился за пустоту. Весь мир куда-то пропал. Потом все снова стало грозно надвигаться на него, кухонный стол глядел грозно, словно бешеный бык. Большой, опасный, безмолвный, загадочный. Комиссар не мог видеть мчавшуюся куда-то реку, не переносил вид неба, если среди серой массы двигалось хотя бы одно облачко.

Кто- то, он не знал кто, заметил, что у него, по-видимому, психоз и он нуждается в помощи. Но он не нуждался в помощи, он был мертв.

Он ходил взад и вперед и думал слогами. Слоги были хорошие и плохие. Те, что с «а» и «о», — темные и мрачные, с «е» — добрые, с «и» — подлые, с «ей» — глупые, но вот «ай», открытое «ай», таило в себе что-то, что нужно было разгадать.

Кто- то повторил совет — обратиться за помощью, и теперь он узнал говорившего: это была Хорнунг. Он покачал головой и с огромным усилием взял себя в руки. Верней, попытался взять. Еще и еще раз. Ему было больно, жутко больно. Боль сохранилась, но мир стал вновь обитаемым.

Он не читал газет, не слушал радио и не смотрел телепередач. Он просто сидел дома. Они с Хорнунг почти не вспоминали историю с Хеккером. Просто он понял, что она считает себя виноватой, и пытался не злоупотреблять этим. Вот и все.

Попутно он узнал, что лицо Вилли наконец-то было показано в новостях и вскоре после этого его идентифицировали как Мартина Бурмейстера из Хейльбронна. Там он жил один в родительском доме, часто отлучался и, как человек со степенью доктора, пользовался всеобщим уважением. Дом теперь обыскали, но комиссара это не волновало. Вскоре после этого поступило известие из Базеля, что Вилли иногда появлялся там в качестве жениха на «голубой» панели. Но и это больше не интересовало Тойера.

Постепенно жизнь возвращалась к нему. Он не заводил будильник, но стал опять рано просыпаться. Он не горел желанием снова взяться за работу, но уже подумывал о том, что ему когда-нибудь придется это сделать. Дважды за это время он переспал с Хорнунг. Медленно, интенсивно, но без настоящей страсти. Тойер заметил, что ему почти не по силам физическая близость, и подружка его понимала.

Его подчиненные прислали ему открытку с ободряющими словами. Больше всего Тойера тронуло, что от открытки пахло сигаретным дымом. Он представил себе, как Хафнер купил ее и потом бросил в почтовый ящик. (Так оно и было.)

Иногда вечерами он выходил на улицу и пил довольно много вина, но от похмелья не мучился. «У покойников голова не болит», — говорил он, просыпаясь утром, и слушал, как его голос отражается от стен тысячекратным эхом. Потом опять испытывал жажду.

Однажды к нему зашла Ильдирим. Принесла пирожки, запретила говорить на профессиональные темы и выиграла в нарды четыре партии из пяти. Во время последней Тойер сжульничал и передвинул шашки, а она сделала вид, что не заметила. Потом она протянула ему пакет. Бабетта нарисовала для него картинку восковыми мелками — фигурка шута машет рукой на фоне кое-как нацарапанного южного ландшафта. Ильдирим приложила к рисунку бутылку «Раки». Тойер повесил картинку в коридоре.

Немного потеплело. Солнце постепенно отвоевывало себе место среди сырости этой поганой весны. Тойер гулял без куртки и надеялся, что заработает себе насморк. Ему хотелось еще раз встретиться с тем святым подвижником, врачом-отоларингологом, с которым познакомился еще в прежней жизни, до своего убийства. Но так и не заболел. Привидения не подвержены простуде.

В воскресенье, первого апреля, он отправился на службу.

— Сегодня воскресенье, — сказал швейцар. — Вы хотите сегодня приступить к работе? Или это первоапрельская шутка?

Тойер многозначительно поднял кверху палец и важно прошел в здание.

Он попытался открыть свой кабинет, но это у него не получилось, поскольку он и так был открыт.

— Что за свинство! — воскликнул он и темпераментно рванул на себя дверь.

Хафнер, Лейдиг и Штерн уставились на него.

— Шеф вернулся! — просиял Хафнер.

— Эй, карьеристы, что вы тут делаете? — удивленно спросил Тойер.

— Работаем, — ответил Лейдиг.

— Ведь воскресенье.

— Да, — сказал Штерн. — Мы знаем. А вы что задумали?

— Разобрать свой письменный стол, — серьезно ответил Тойер. — Хватит с меня.

Его молодые коллеги потупились.

— Дьявол! — рявкнул Хафнер и тут же задымил как паровоз.

— Апрель, апрель, — лукаво улыбнулся Тойер. — Шутка. Я хотел взглянуть, насколько вы подвинулись.