В неверном свете

— Соседи, — с раскаяньем заметил Штерн. — Мы слишком орали.

— Не-е, думаю, это Ильдирим, — буркнул хозяин. — Ее я тоже приглашал. Сказала, что придет попозже.

— О-о! — обрадовался Хафнер.

Тойер нажал на кнопку домофона и тяжело встал в дверях.

Появившись из-за последнего поворота, она засмеялась — он выглядел комично, похожий на воздушный шар в фартуке.

— Мерхаба, — ухмыльнулся Тойер. — Мы все уже немножко пьяные.

— Мерхаба, привет! — снова засмеялась Ильдирим. — Вы говорите по-турецки?

— Я подхватил это слово из «Программы с мышкой». Еды у нас, к сожалению, больше нет.

— Мне все равно, — сказала Ильдирим. — Я вашей квартиры толком и не видела. Что ж, симпатичная. Не тесновато вам тут?

— Об этом я как-то никогда и не думал, — солгал Тойер и помог ей снять кожаную куртку.

— Ах, рисунок Бабетты! — Ильдирим улыбнулась, обнаружив на стене шедевр девочки. — Ее мать снова забирают, на этот раз принудительно и в психиатрию. Малышка опять будет жить у меня. С завтрашнего дня. Сегодня мы вместе поужинали. Манной кашей, первой в моей жизни. И неплохо! Правда, потом она заявила, что не любит манку. Так что завтра она перебирается ко мне, я рада…

Довольно быстро приемная мать выпила потом два бокала красного вина. Мужчины немного подобрались, чтобы по ошибке не проявить бесцеремонность.

— Я закончила сегодня отчет, — сообщила она, наконец. — Большое спасибо за ваши документы, почти все запятые на месте.

Хафнер растопырил пальцы, изображая знак победы.

— Что-нибудь новое есть? — поинтересовался Лейдиг.

— О да, — кивнула Ильдирим и уже не улыбалась. — Обердорф пыталась вчера повеситься, но ее успели снять.

Все замолчали.

Как само собой разумеющееся, она взяла из пачки Хафнера смертельно крепкую сигарету «Ревал» и жадно затянулась.

— В прошлом году в летний семестр Обердорф вернулась из Лондона в Гейдельберг, так как в Англии ее больше никто не воспринимал всерьез из-за картины Каспара Давида Фридриха. Теперь я узнала, что эксперты все-таки согласились с ней. Она была права. С ума сойти, а? А потом, осенью, ее соблазнил наш сахарный красавчик Зундерманн. Даже теперь, когда она отстрелила ему пол-лица, он заявляет, что он прикалывался, заставляя визжать старую свинью, но я этому не верю. По-моему, при всех своих мускулах он был очень одиноким парнишкой и одновременно любил и ненавидел немолодых мужчин и женщин, потому что они его покинули…

— …в лице его родителей, — кивнул Тойер. — Ненависть и любовь прямая дорога к садомазохизму. Мы все ходим по тонкому льду.

— В декабре он познакомился с Вилли через обычный студенческий «телеграф». Он говорил, его завораживала тайна, окутывавшая Вилли. Не исключено, что он его немножко любил, ведь он и е…лся с ним, пожалуй, менее доминантно.

Мужчины опешили, услышав слово, которое они считали таким же мужским атрибутом, как борода.

— Вот что я теперь поняла благодаря дневнику, — продолжала она. — Это связано с плотиной и картиной. Вилли осмелился в первый раз в жизни чуточку проявить свою гомосексуальность. Но он пошел с Зундерманном в новогодний вечер не на Старый мост, где все стоят в полночь, а на плотину, чуть подальше. Вероятно, они стояли, взявшись за руки. Или, точней, Зундерманн позволил ему сунуть ладошку в свою большую клешню. Для него это была мелочь, а для Вилли высшая точка всей его жизни.

— Потому он и выбрал это место, чтобы написать там картину. Но я одного не понимаю… — Штерн щедро налил себе вина и лишь потом продолжил: — Как же Зундерманн уговорил его на такую крупную аферу?

— Ваши коллеги выяснили и это, — ответила Ильдирим. — Вилли еще юным студентом страдал от Обердорфши, ведь она невероятно рано выбилась в профессора. Она была одной из виновниц того, что он так и не смог закончить университет. Вероятно, Зундерманн поймал Вилли на крючок — мол, получится превосходный розыгрыш…

— …А потом карлик из любви превзошел самого себя… — Лейдиг покачал головой. Иногда он все-таки был рад, что любовь занимает в его жизни так мало места.

Хафнер едва не прикурил одновременно две сигареты.

— Что же теперь будет с этим Зундерманном? Полрожи лишиться — говеное дело.

— Когда его подлатают, ему будет предъявлено обвинение, в том числе в подстрекательстве к убийству нашего бедного псевдоновозеландца, — сказала Ильдирим. — Мне не так жалко его, как тех трех албанских идиотов, которые остановили Дункана, или как там его звать. Я пытаюсь, по крайней мере, выгородить уборщицу, ведь один из них ее сын. Но не уверена, что получится. Мне и Обердорф жалко. С Вилли было убийство в состоянии аффекта, но когда человек врывается к кому-то с охотничьим ружьем, заряженным дробью, и стреляет, то это уже покушение на убийство.

— Короче, я все равно ничего не понял, — пробурчал Хафнер, — но мне насрать. Главное, все позади. Вот только почему Зундерманн заказал Дункана?