В ночь на Ивана Купала

Вдруг поблёкли краски, дым густой, как из люльки дедовой, окутал пространство, загремели трубы призывно, зацокали кони, и аромат городской вдарил в голову. Разошлось… Стоит девушка посреди ларей с товарами, рынок не рынок, ярмарка не ярмарка, народу много, да народ странный, ходьми ходит, руками щупает, примеряется, а Алёнку будто не замечает.

— Где это мы?

— Край заповедный, Маруськино обзывается. Раз в год здесь чудная продажа идёт. Торгуют и тёмные, и белые, и серые, и золо́тые, да не за деньги отдают, товар на два меняют. Кому повезёт, тот судьбу встретит.

— А что за товар-то в ходу? Чем оплату берут?

— Так чем богата, тем и берут. Только у тебя богатства-то вон коса одна.

— Почему одна? Есть ещё Росиницы подарочек.

— Это ты брось. Чудо на чудо не меняют. Твой оберег двух таких Маруськино стоит. А вот судьбу свою ты обменяла, седьмой годок уж пошёл. Помнишь? Да где уж вам помнить. Шёл по вашему селу слушок: приехал барин, за старый материал новым отдаёт. Помнишь?

— Помню.

— Чего отдала?

— Старую прялку, ещё прабабкину.

— Угу. Та прялка нить судьбы вашего рода тянет, чуть не так пошла, бабушка твоя, опосля матушка, в светлой горнице закроются, натянут волос свой, вплетут в ткань узорами, и пойдёт снова прибыль. Теперь искать нам её на ярмарке. Меня Росиница отослала помощником. Мы с тобой поверх того связаны ещё. Я тоже как-то… — Афонька почесал затылок. — Должок не отдал, вот теперь маюсь с тобой, отдаю. Как найдём прялку, свободны оба. Правда, изменить уже ничего не сможешь, пока волос не отрастёт. Потому и плата за товар — коса твоя.

— Да и так я свободна. Что ты меня морочить удумал?

— Коли не веруешь, покажу. Хочешь?

— Хочу.

Схватил Афонька кнут с прилавка да как вдарит в дорогу, пыль столбом. Тут дождь мелкий пошёл, прибил к земле духоту и пелену, грязи развёл под ноги. И видится Алёнке странное: не ожерелье у неё на шее, а верёвица серая, длинная, тянет, дышать тяжко. Той верёвицей, как кушаком, перехвачена рубаха Афоньки, далее верёвица по рядам ведёт к палатке малой. Там за прилавком Стрыгун торгует… Пышет от лица жар чумной, брови чёрные с пеплом седины сдвинуты. Торгует верёвицами, хомутами да удавками невидимыми. Подошла к нему женщина лет тридцати, плечи худы, щёки впалы — в чём жизнь теплится? Дитя отдала малое, свои оковы тут же бросила и взлетела голубкой в небеса. Дитя кричит, а супруг Стрыгуницы ей песню ноет, завывает, унимает свет. Вот люльку вкурил, втянул душонку нежную, упала тряпицей плоть человечья.

Алёнка оцепенела, горячо в груди, мокро очам, страсть вдарила в солнечное сплетение, прошла морозом по горячей коже, в горле криком осела, кинулась к чёрному остановить, но кушак помешал да и голос отнял кто. Афонька обнял молча, на ухо шепчет:

— Чужой судьбы не меняй, жалость — штука каверзная, крепись духом, голос верну. Нам надобно искать то, что барину отдала. Пошли по рядам, чем крепче сила, тем тише слово. Иди со мной об руку, всё примечай, а торговаться не спеши. Обещай!

Алёнка зарылась в рубаху солёную от слёз, кивнула. Грудь отпустило, рыдания вошли в тело Афоньки и там эхом растворились. Одно слышимо в ответ:

— Терпи.

Терпит. Смотрит на непотребства, молчит. Тут балаган шумный по правую сторону. Чёрт жжёный, хвост пухом, глаз углём, тело пузырём, представляет страхи людские на показ, за верёвки дёргает искусно, вроде как кукол тряпичных воспитает по своему подобию. Алёнка видит: одна из них сроду Даниле, пуговки голубые вместо глаз, то от напасти какой увернётся, твари ползучей, то от угла мрачного. Чем больше страху на него нагоняет нечисть, тем меньше образ делается, вот и иссох почти, солома сыпется из тельца полотняного.

Вспомнила сестрица, как болеет Данила, из дому не ходит, людей чурается, ножки слабы да хромы. Нет мочи мимо пройти, ноги ведут к балагану. Дёргает Афонька за кушак, а толку? Вроде как сила в Алёнке возникла, чистая, большая, род вперёд толкает, попробуй перебей.

Подошла она, усмехается, чёрта хвалит.

Кукольник чернявый, так-то верно. Одно не споймаю — зачем травишь до смерти, глянь, представление-то окончание имеет, а не выкупят мелкого, задаром работаешь?

Хворь его поедом сожрёт. Тебе выгода есть, да прибыли нет.

— Коли хошь — выкупай. Чего отвлекаешь? За него страх беру твой. На шнур посажу, плясать заставлю, что собака служить мне станет. Торгуемся?

Алёнка призадумалась. Страх… А какой он у неё? Малый да хлипкий, тельце смоляное, ручки-палочки. Неужто обменяет?

— Меняю.

Тут что-то ей на плечи легло тяжкое, глыбкое, что колодец без дна, косу скрутило в кулак. Алёнка вздрогнула, но виду не показала. Взяла куколку у смоляного, соломой подбила, за пазуху схоронила. Дальше они по рядам ищут с Афонькой.

В самом конце у закусочной «Дыра от бублика» старушка торгует. Скрипит голосом, лохмотьями ветер гоняет:

— Кому новую жизнь хорошую, чиню-починяю, латаю, тку, волос к волосу, слово за слово, белым серебром чернь заматываю. Иглы вострые, нити хлёсткие. Подходи душу торговать, за малый напёрсточек с серебром — малая, за большой — старая.