В объятьях олигарха

Я ничего не сказал ей о пассажире в самолете, показавшемся знакомым. Когда ехали на такси из аэропорта, никто вроде за нами не следил, не сидел на хвосте. Я было успокоился, но зря. В течение двух дней плотный господин с коротко, по–спортивному, остриженной тыквой мелькал в поле зрения еще три раза. Первый раз, когда ужинали за общим столом в пансионате, он возник возле ажурного забора, стоял у ворот и тупо разглядывал дом. Я увидел его через окно. На нем была кожаная куртка. На голове черный берет. Обознаться я не мог хотя бы потому, что возникла странная ассоциация с покойным Гарием Наумовичем. Я расплескал ложку супа на скатерть, смутился, начал извиняться (кроме нас, за столом сидело еще пять человек), а когда поднял глаза, господин уже исчез. Лиза посыпала пятно на скатерти солью, чем выдала свою генетическую принадлежность к руссиянам.

Второй раз — сомнительный. Мы посетили знаменитый музей мадам Тюссо (как же без этого), и в какой–то момент мне померещилось, что одна из восковых фигур, стоящая вполоборота, вдруг сдвинулась с места, заслонилась газетой «Коммерсантъ» и нырнула, согнувшись, в боковую дверь. Я спросил Лизу: «Ты видела, видела?» — но она не поняла, о чем я. Подумала, что имею в виду Адольфа Гитлера, и пожаловалась, что даже восковое воплощение величайшего безумца двадцатого века вызывает у нее ужас.

Третий раз — в клинике, где делали обследование. Мы уже спешили к выходу, пересекли большую приемную, где в креслах дожидались вызова несколько пациентов, и среди них, голову дам на отсечение, опять стриженый — и все с тем же зловещим номером «Коммерсанта», но на сей раз перевернутым вверх ногами.

После этого я дал себе слово, что в следующий раз, когда увижу преследователя, обязательно подойду к нему и спрошу, чего ему надо. Мне действительно было любопытно, какое у него задание: ухлопать нас с Лизой при первой возможности или просто отследить наш маршрут до его конечной точки. Вообще интересно, каковы планы у Оболду- ева относительно непослушной дочери и беглого литератора, сбившего ее с праведного пути? Сколько он отпустил нам времени погулять на воле? День, месяц, год?

— О чем думаешь, Витенька? — озаботилась Лиза. — Тебе персики не понравились?

— Не нравится бессмысленность всего, что с нами происходит, — ляпнул я неожиданно для себя, и увидел, как сразу потускнел ее ликующий взгляд. Заговорила она мягко, ублажающе, как с неразумным меньшим братом, только что не гладила по головке, а главное — чудно! — как раз о том, о чем я недавно думал.

— Не говори так, Витенька, это все от страха. Мы оба трусим, и ты, и я. Мне тяжело не меньше, чем тебе, ведь я потеряла отца, подумай…

— Почему же… Леонид Фомич жив, здоров и, надеюсь, как всегда, благополучен.

— Нам страшно, Витенька. Всем людям в нашем положении было бы страшно. Но это скоро пройдет. Когда избавимся от этого мерзкого страха, все переменится и начнется новая прекрасная жизнь. Иначе быть не может. Вот увидишь. Новая, таинственная, счастливая жизнь… Жалко, конечно, что ты не говоришь, как любишь меня. Но это тоже ничего. Когда–нибудь скажешь…

— Господи! — воскликнул я будто в забытьи. — Неужто ты это всерьез? Да зачем я тебе нужен такой? Ты хоть даешь себе отчет, что твой избранник весь состоит из одних обломков? У тебя же есть глаза. Протри их получше.

— Ты мне нужен, нужен, — ответила она с маниакальной убежденностью, — потому что ты лучше всех. В тебе мое счастье.

— Ох, — сказал я.

— Ух, — передразнила Лиза.

…Как она ни уговаривала остаться с ней на ночь, уверяя, что не будем заниматься глупостями, а только тихо полежим рядышком до утра и, если Господь пошлет, увидим один и тот же сон, как бывало в Горчиловке, когда мы частенько путали, где сон, где явь, — как ни уговаривала, около одиннадцати я вернулся в свой номер. Но пробыл там недолго, только сделал некоторые приготовления. Я уже знал, что предпринять — и в эту ночь, и в последующие дни. Был лишь один способ сорваться с крючка, довольно опасный и сложный, но попробовать стоило.

Из дома шагнул под звезды, жадно, словно на прощание, вдыхая влажные ароматы ночного сада. Для руссияни- на весь мир дом, и весь мир — могила, это известно, но в призрачном сплетении дерев, в колющем электрическом полумраке, в хрусте гравия под ногами я словно почувствовал что–то родное, привнесенное с родины. Калитка в металлических воротах отпиралась простым нажатием пальца — и я незаметно выскользнул на улицу. Единственная машина в тихом переулке — горбатый «бьюик» — притулилась под вязом, свесившим голову из палисадника; я не сомневался, что стриженый господин, подогнавший «бьюик» часа четыре назад (я засек его из окна), как сидел в нем, так и сидит.

Так и оказалось. Через темные стекла ничего не разглядишь, но я подергал ручку задней дверцы, она открылась, я забрался внутрь, — и тут же на передней панели зажглись сочно–бордовые лампочки, не то чтобы осветившие салон, но разогнавшие мрак. Хозяин машины расположился на переднем сиденье вполоборота ко мне. Лица не разберешь, но видно, что насупленный.