В объятьях олигарха

Я опустился на стул, чувствуя, как к горлу подступил липкий комок. Уж больно изощренно он издевался, его растерянность казалась абсолютно неподдельной. Хотя я мог дать голову на отсечение, что сцену допроса Оболдуев (при желании) еще вчера просмотрел по видику.

— Гарий Наумович склонял меня к тому, чтобы вколоть яд господину Пенкину, — доложил я обреченно.

— Ах, вот как? За это ты его кокнул?

— Кого?

— И как только справился, откуда сила взялась? Подвесить в ванной на крюк! Да в нем, поди, живого весу было пудов семь. А ты с виду не такой уж богатырь…

— Леонид Фомич, позвольте…

— Нет, голубчик, не позволю… Напрасно ты затеял со мной в кошки–мышки играть. Ежели хочешь внушить, что был невменяемый и ничего не помнишь, то симулянт из тебя, Витя, никудышный. Лучше бы признался как на духу, так, дескать, и так, не было другого выхода… Ну?!

Выпученные глаза гипнотизировали, под их неумолимым напором я словно погрузился в некую фантасмагорию и уже готов был взять на себя не только вымышленную вину, но заодно и убийство Джона Кеннеди, случившееся до моего рождения. Поддавшись искушению, я едва не последовал совету Изауры Петровны. На языке так и вертелось, что коли уж на то пошло, то ваш прекрасный Гарик чуть меня не изнасиловал, и вот в порядке самозащиты… Вертелось, да не сорвалось. Мысли смешались, я натурально онемел.

Несомненно, Оболдуев видел, в каком я состоянии. Он благодушно почесал живот, потом поднялся и сходил к бару, принес бутылку нарзана. Пока ходил, я отдышался и вернул себе крупицу самообладания. Подумал, что, вероятно, Оболдуев, как и другие люди, подобные ему, оказавшиеся победителями в процессе естественного отбора, обладают, должны обладать незаурядным даром воздействия на простых смертных, подобных мне, мучимых всевозможными комплексами и фобиями. Управляются с нами, как с кроликами. И все же не укладывалось в голове, что весь этот спектакль он затеял только от скуки. Наверняка преследовал какую–то иную цель, неведомую мне. Но какую — вот вопрос.

Оболдуев вернулся в кресло, нацедил нарзану в хрустальный стакан и, морщась от пузырьков, отпил сразу половину мелкими глотками, плотоядно причмокивая. На меня глядел с укоризной, но без прежнего возбуждения и гнева, похоже, горе от потери любимого сына Гарика немного поутихло.

— Ладно, Витя, сделанного не воротишь, жмурика, как говорится, не воскресишь, надо как–то дальше жить. Правда, не понимаю, как ты сможешь жить с таким пятном на совести… — Он опять чуть было не завелся, но взял себя в руки, отпив водички. — Денежки, Витя, придется вернуть.

Чутко улавливая его настроение, я воспрянул духом, но от последней фразы едва не свалился со стула. Как обухом по голове.

— Какие денежки, Леонид Фомич?

— Будет тебе, Витя, здесь все свои… Кстати, откуда узнал про тайник?

— Я… я…

— Ты, Витя, ты, больше некому. Ровно полтора лимона в пятисотдолларовых купюрах. Зря на них позарился. Это плохие деньги, хотя и отмытые. Они ворованные, Витя. Он их у меня украл.

— Леонид Фомич, вы же сами сказали, заместо сына…

— Да, Витя, именно так… — Скорбь в его голосе приобрела вселенский масштаб. — Кто же нас предает, как не близкие наши. Дети, друзья, компаньоны… Никому нельзя верить в наше время, хоть бы и матери родной. Обязательно продадут с потрохами… Так где, говоришь, спрятал чемоданчик? Небось, в банке ячейку забронировал, как в кино показывают?

Кто–то из нас, безусловно, был сумасшедший, и скорее всего, если трезво все взвесить, им был я, а не он.

— Все–таки мне кажется, вы меня разыгрываете, Леонид Фомич. Не могу представить, чтобы вы верили в то, что говорите. Я убил Верещагина? Забрал у него деньги? Ведь это все чушь собачья. Ведь не можете вы в действительности…

— Какой уж тут розыгрыш, Витя. Шутка ли, полтора миллиона. Беда наших интеллигентов в том, что сами заработать копейки не умеют, зато хапнуть на халяву всегда готовы. Но если начистоту, от тебя не ожидал. Талантливый молодой человек с большим будущим — и польстился. Вообще, зачем тебе такие деньги, милый? Что намерен с ними делать? Солить, что ли?

— Вы правы, мне такие деньжищи ни к чему. Ни ворованные, ни какие другие.

— Вот и отдай подобру–поздорову. А уж там решим, как дальше быть.

Мы глядели друг на друга, будто в беспамятстве. Будто стопор на обоих нашел. У меня мелькнула мысль, что он вдруг сейчас расхохочется и мы сумеем как–то поладить. Весь этот бред забудется — и вернемся к разговору о книге. Но не тут–то было.