В объятиях дождя

Мисс Элла, как заботливая наседка, втиснула меня в кабину лифта, и я оказался зажатым между бедрами человек пятнадцати, каждый из которых держал в руках кожаный портфель. На всех пассажирах были темные костюмы и у всех – несчастные лица. У двоих были еще и зонтики. Я поглядел вниз и увидел тридцать ног в блестящих, тесных на вид ботинках, явно неудобных. Зажатый со всех сторон, вдыхая запахи пятнадцати одеколонов, лосьонов после бритья и лака для волос, ощущая постоянное колебательное движение лифта, я почувствовал головокружение.

Если за мисс Эллой и числились грехи, то один из них явно заключался в стремлении как можно больше тратить на шляпки – она их очень любила, – но Рекс платил ей жалованье, едва превышающее прожиточный минимум, и ей приходилось проявлять изобретательность. Помню, как я смотрел на плечи, локти, сумки присутствующих, на покрытые красным лаком ногти и потом выискивал взглядом ее ярко-желтую шляпку с красным фазаньим пером. Желтое и красное в море черно-серого. Однако мисс Элла была именно такой – «светом в темноте»!

Помню, когда лифт еще стоял внизу, мисс Элла решила привлечь внимание плененной в кабине публики: «Хочу воспользоваться возможностью и прочитать Священное назидание: Господь наш, Иисус, любит нас и дарует нам свое прощение и возможность покаяться и всегда следовать учениям Святых апостолов».

Да, эта женщина нигде и никогда не терялась. Я оглянулся, посмотрел на все эти несчастные лица и улыбнулся: беднягам предстояло шестьдесят этажей слушать проповедь, хотят они того или нет. Я и сегодня убежден, что половина из них покидала лифт задолго до нужного этажа. Я уверен, что самым драгоценным достоянием своей жизни она считала Мэтта, меня и эту книгу.

Глава 10

Моз занимался лечебной практикой в домашней клинике, расположенной в семи километрах от Уэверли, так что, по мере того, как я взрослел, мое представление о том, каким должен быть врач, складывалось из опыта нашего с ним общения, и это продолжается до сих пор. Когда мисс Элла учила меня ездить на велосипеде и я упал, оцарапав коленки и разбив до крови губу, это Моз зашил ее и наложил пластыри на оба колена. Когда Мэтт долго болел лихорадкой и потом так пропотел, что обе простыни промокли, это Моз сидел около больного всю ночь со стетоскопом в руке. А когда Мэтт проснулся и попросил фруктовое эскимо – это Моз спустился в кухню, перерыл коробку с мороженым и достал три штуки вишневого, после чего, задрав ноги на кровать, слопал мороженое вместе с нами. И, наконец, когда я недавно повредил позвоночник, а потом явился домой с рентгеновским снимком в руке, Моз взглянул на него и крепко обнял меня, словно медведь.

– Сынок, – сказал он, утирая слезу, – а мне всегда так нравилось смотреть, как ты играешь в бейсбол.

Моз – единственный, кто так по-дружески, изо всех сил обнимал меня.

Когда его сестра заболела и наконец призналась, что у нее рак, Моз назвал ее упрямой старухой, но ежедневно кормил завтраком и обедом или читал Библию, пока она не засыпала. Иногда он оставался и на ночь, чтобы ухаживать за больной. Проработав врачом полвека, Моз продал свой офис молодому специалисту из Монтгомери и удалился на отдых, но, расставшись с медициной официально, он продолжал оказывать врачебную помощь всем, кто к нему обращался, и, как я узнал тогда же, одновременно лечил и лошадей.

Пять лет назад я услышал, что недалеко от Далласа регулярно устраиваются бега, в которых участвуют примерно восемьдесят самых резвых рысаков. Владелец конюшни славился как специалист по разведению чемпионов бега для всех ранчо Западного Техаса и прочих ковбойских штатов. Я несколько дней снимал бега, лошадей и седоков‑ковбоев. Когда лошадям исполнялось три года, хозяин уже редко использовал их в родео, но, повязав им на шеи почетные ленты с медалями, потом продавал – или саму лошадь, или ее семенную жидкость, причем за хорошую цену. Однажды, повинуясь порыву, он купил коня по кличке Скороход Теннесси и попытал с ним счастья, однако ему не повезло с этим замечательным рысаком темно-коричневой масти, с черной гривой и высотой от копыт до холки 172 сантиметра! Рысак был просто великолепен, но ненавидел владельца, а может, и сами зрелища. Так или иначе, но рысак не выиграл ни одного забега. После пары показательных шоу, потеряв кучу денег, владелец конюшни, устав испытывать судьбу, вернулся к другим скакунам, а Скорохода отправил в стойло и стал называть его «Глю»[14] за то, что на треке тот ведет себя «как приклеенный» и не может никого обогнать. Когда он водил меня на экскурсию в конюшню, то, указав на лошадь, мстительно добавил: «Хочет стоять, ну и пусть стоит!»