В обличье вепря

— Что тут происходит? — спросил Аксель.

Никто ему не ответил.

Трамвай, без вагоновожатого, стоял на Рингплатц. Отца Густля Риттера тоже нигде не было видно. Якоб пожал плечами и оглядел площадь, которая за последние несколько дней именно в эти часы стала напоминать саму себя в былые времена — потоком спешащих по домам людей. Сегодня она была практически пуста. И только столики, стоящие возле «Кайзеркафе», явно привлекли сегодня посетителей: едва ли не половина из них была занята довольно большой группой молодых людей.

Они вшестером подошли поближе. Когда они уже почти поравнялись с самыми крайними столиками, Сол схватился за ближайший к нему локоть, который оказался локтем Якоба. И вся маленькая группа остановилась в неловком молчании.

Сидящие за столиками люди молча и без всякого выражения на лицах смотрели на них. Форменная одежда на них была настолько грязной и разношерстной, что почти не воспринималась как таковая. И выдавали их только эмблемы, нашитые либо на рукав, либо на нагрудный карман выцветших зеленых рубашек.

— Что такое? В чем дело? — спросила Лотта.

— Давай пойдем куда-нибудь в другое место, — сказал Аксель.

— В «Кайзер»? — предложила Рахиль.

— По домам, — сказал Аксель.

Сол повернулся и встретился глазами с Якобом. На лице у него было странное выражение: смирение пополам еще с чем-то. Может быть, с чувством обиды. Но обдумывать все это времени не было. Они пошли через площадь, прочь от кафе.

Они уже успели свернуть за угол, а Лотта все не унималась, допытывая Акселя:

— Что случилось? Почему ты ничего не хочешь мне объяснить?

— Они из «Железной гвардии» [196], Лотта, — Голос у Рут был спокойным и ровным.

Все прочие жили к востоку от Херренгассе. Компания распалась, и Сол в одиночку пошел по тропинке, которая петляла между дворами, огороженными высокими кирпичными стенами, под бдительным присмотром окон на тыльных сторонах домов. Сгустились сумерки, но света в окнах никто не зажигал. Он вышел в Шиллерпарк, и тамошние каштаны тут же наклонили к нему свои тяжелые лохматые головы и принялись что-то нашептывать, а потом застыли, дожидаясь ответа. Вокруг не было ни души. Он решил срезать путь через склад пиломатериалов, который, в ожидании прихода немцев, снова открылся несколько дней назад. Задние ворота, как правило, не запирались, и охранял их только ночной сторож, старик по фамилии Хирш, с которым Сол был знаком с детства. Когда Сол заглянул в калитку, старик помахал ему рукой.

— А, Соломон, отец твой недавно сюда уже заглядывал. Ты с ним не встретился?

Сол покачал головой. Ребенком он бегал сюда как минимум раз в неделю, а вот теперь практически перестал здесь бывать. И что это отцу понадобилось на складе? С тех пор как ушли русские, в город не прибыло ни единой партии древесины, так что и маклеру здесь делать было нечего.

— А что ему было нужно?

Старик пожал плечами.

— А тебе чего нужно?

Дальняя оконечность двора была занята навесами, под которыми выставлялись для просушки штабеля свеженапиленных досок. Воздух медленно циркулировал между слоями древесины, вытягивая из нее сок, тонкий горьковатый запах которого неизменно витал над двором. Набитые красной краской трафареты обозначали владельца каждого штабеля: BvC, BHvC, SLvR. Он вспомнил, как однажды отец вернулся с работы с таким же вот отпечатком на куске дерева, который он вытащил из кучи обрезков в юго-западном углу двора. Он показал Солу выцветшего двуглавого орла, под которым едва угадывались буквы К-К Ö-U R. Сол прочитал их все по очереди, а потом отец развернул инициалы в звучные имперские слова: Kaiserliche-Königliche Österreichische-Ungarische Reich [197].

Другие инициалы, нацарапанные желтым восковым карандашом, выглядели не так солидно. Они обозначали маклеров, которые во время оно составляли почетную вереницу гостей, царственных дядюшек, заходивших проведать Сола как наследника семейного дела. «НТ» — это Херман Тишман, который вечно таскал в карманах карамельки и норовил сунуть конфету забежавшему на склад мальчику. «MW» — один из трех Мартинов Вальцев, сына, отца и деда. Они все торговали под одним и тем же именем и платили друг за дружку по счетам. Наособицу были литеры «A*D*I W», означавшие когда-то Авраама Вассерштайна и его сыновей Давида и Исаака, а теперь одних только сыновей, которых в городе не любили. Отец их запомнился Солу как человек огромный и страшный, истово религиозный еврей, который, ухватив его за щеку, спрашивал, может ли он уже читать на память «стихи»: Солу тогда было семь лет от роду и стихов он на память не знал. Потом он вспомнил, с внезапно прихлынувшим чувством раскаяния, какое облегчение испытал, узнав, что Авраам Вассерштайн умер. К тому времени он не видел этого человека уже несколько лет: примерно лет в пятнадцать он перестал ходить на склад — как, собственно, и в любое другое место, где мог хотя бы по случайности столкнуться с отцом.