В облупленную эпоху

Пыхтя, выпуская клубы пара, поезд подкатил к вокзалу. Торопясь, чувствуя во рту горький привкус лекарства, Самуил Моисеевич уложил свой скарб, взвалил на спину свой рюкзак и вышел на платформу. Его никто не встречал. Тоже мне жена! Посылал же ей телеграмму. Он побрел вслед за остальными на остановку. Трамвая долго не было, Самуил Моисеевич устал и замерз. Раздраженно пнул ногой картонную коробку (под ней оказался камень). Чертыхаясь и прихрамывая, влез в трамвай, нашел свободное место. По дороге к дому опять нахлынули мрачные мысли. Что, доннерветер [7], случилось? Почему Татьяна не пришла? Может, заболела? А вдруг она решилась изменить ему с Блохом или Котовым? (Самуил Моисеевич давно ее в этом подозревал.)

— Брось, Самуил, ерунда, — убеждал он себя непонятно чьим голосом. — Все обойдется. Вот и знакомая пятиэтажка.

У подъезда дворничиха скребла снег лопатой. Окликнула:

— Все ездишь, старик? Доездишься, смотри!

— Какой я ей старик? — он провел рукой по щетине на подбородке. — Грубая, невоспитанная женщина.

Поднялся на третий этаж, долго звонил. За дверью — тишина. «Никто не ждет вечного странника», — горько подумалось. С трудом открыв дверь (замок заедал), вошел. Дома никого. Дети, понятное дело, в школе. Но где же Татьяна?

В комнате на столе белела записка. «Уехала на конференцию по зарубежке в Свердловск. Котлеты в холодильнике, ешь, Таня». Резко закололо в груди. Он еще раз непонимающе прочел записку. Почему не дождалась?! Знаю я эту конференцию! С Мишкой Блохом укатила, от семьи отдохнуть. Бабник, алкоголик! То-то они перемигивались при моем отъезде.

Волна непонятной черно-зеленой мути накрыла его с головой. Очки свалились на пол. Самуил Моисеевич слепо, растерянно шарил по грязному полу. Наконец, нашел. Зачем-то, спеша, выгреб лекарства из маленького шкафчика, сразу всю кучу: теофедрин, солутан, пирамидон. Запихал в рот, не считая, целую горсть таблеток, запив холодной водой. Потом рассеянно пробежал глазами лежащую на столе газету (последняя страница, объявления о разводах), начал читать дальше, уронил на стол голову… Так его и нашла соседка по коммуналке, случайно заглянувшая за солью.

Потом — «Скорая», больница, реанимация… Самуила Моисеевича без особого труда откачали, через неделю выписали. Вскоре все выяснилось — Татьяна Леонидовна и правда вернулась с конференции, дети приходили в больницу, приносили яблоки, кислую капусту…

Что было на самом деле? Какой вариант — ложь, а какой — правда? Я не знаю ответа. Пусть решает сам читатель.

А если третье — вовсе фантастическое? Послали товарища Хацкеля с секретной миссией на историческую родину, на что он и намекал в письме лично Никите Сергеевичу? Все может быть, господа, на этом свете.

Прощайте, Самуил Моисеевич, учитель географии и астрономии, энтузиаст планетариев. До встречи… там, где все мы встретимся когда-нибудь — «на этом береге зеленом, где смерти нет и свет в окне…» [8]

Анна Золотарева

ФАНЯ

Каждый солнечный день она выходит на просторный балкон, протянутый вдоль целой стены странного дома, в народе именуемого Коммуной, разодетая в темное платье, цветущее пунцовыми пионами, и жирные рубины блескуче окружают ее короткую сильную шею. Прекрасные черно-опасные глаза интересно мерцают из-под приопущенных век. Обжигают и слепят солнечным отблеском драгоценные золотые зубы, когда она вдруг неведомо чему улыбается, а когда, отгоняя несуществующее наваждение, встряхивает головой, переливаются дремучим пурпуром темные, почти не завитые кудри. Она устанавливает на горизонтальную, презревшую земное притяжение, грудь книгу и делает вид, что читает. Грамоты она не знает, но знает, что ее видно из многих окон, а это ей и нужно, этого-то она и хочет — быть видной. Все должны знать, что у нее есть новое платье и рубиновое ожерелье и что она снова вышла замуж.

Замужем Фаня бывает постоянно, но отчего-то так получается, что через недолгий промежуток счастья мужья ее скоропостижно умирают, несмотря на то, что она любит их, каждого любит по-настоящему. Когда Фанька выводит мужа под руку во двор — оба степенные, статно ступающие, с поднятыми подбородками и выпрямленными плечами, — ей кажется, что все вокруг: Надька-дура, соседки, которые никогда не моют пол в колиндоре, Ирка-гордая — все эти уроды пухнут от зависти, глядя на них из своей убогой, коммунальной, коммуновской жизни. Осознание этого греет ее и возвышает над затхлым застоявшимся бытом, как стрекозу солнце, раздувающее теплом полое насекомое тельце и поднимающее ее, стрекозу, над легкой зыбью спящего озера. Несмотря на то что она уже далека от сочной молодости, совсем не молода телом, ей все нипочем, вернее, она знает, что почем, знает цену себе, знает цену всему, для нее нет бесценных вещей.