В одном лице

Я проводил Лорну и Лилли до станции Шербурн; они сказали, что поедут домой на метро. По тому, как они сказали «домой» и как держались за руки, я сделал вывод, что они живут вместе. Я спросил их, где тут можно поймать такси, чтобы вернуться в отель, а Лилли сказала:

— Хорошо, что ты упомянул, в каком отеле остановился, — обязательно расскажу Донне, что вы с Лорной попали в историю.

Лорна рассмеялась.

— А я могла бы рассказать Донне, что это вы с Лилли попали в историю, — сказала мне Лорна. — Донна обожает, когда я говорю: «Лилли никогда не попадался такой член, который бы ей не понравился, большой он или маленький», — это ее всегда смешит.

Лилли рассмеялась, и я тоже, но с флиртом было покончено. Все это был спектакль для Донны. У станции метро я на прощание расцеловал подруг Донны в их идеально гладкие и нежные щеки, без намека на щетину, без малейшего следа бороды. И до сих пор обе они время от времени мне снятся.

Прощаясь с ними, я думал о том, что сказала миссис Киттредж, когда они с Элейн путешествовали по Европе. (О настоящих словах миссис Киттредж, а не о той версии, что Элейн рассказала мне вначале.)

— Не знаю, чего хочет ваш сын, — сказала Элейн матери Киттреджа. — Знаю только, что чего-то он постоянно хочет.

— Я тебе скажу, чего он хочет — даже сильнее, чем трахать нас, — ответила миссис Киттредж. — Он хочет быть одной из нас, Элейн. Он не хочет быть мальчиком или мужчиной; ему плевать, что ему наконец-то так хорошо это удается. Он вообще никогда не хотел быть мужчиной!

Но если Киттредж теперь был женщиной — если он стал таким, как Донна и ее весьма «убедительные» подруги, — и если теперь Киттредж умирает от СПИДа, что, если врачам пришлось перестать давать ему эстрогены? Щетина у Киттреджа росла очень густо; прошло больше тридцати лет, но я все еще помнил, какая она густая и жесткая. Так долго и так часто я представлял, как она царапает мне лицо.

Помните, что он сказал мне о транссексуалках? «Жаль, что я никогда не пробовал, — прошептал мне в ухо Киттредж. — Но есть у меня ощущение, что если подцепить одну, то и другие не заставят себя ждать». (Он говорил о трансвеститах, которых видел в Париже.) «Наверное, если бы я надумал, то попробовал бы в Париже, — сказал мне Киттредж. — Но ты-то, Нимфа, — ты уже это сделал!»

Мы с Элейн видели комнату Киттреджа в общежитии академии, и мне больше всего запомнилась фотография Киттреджа и его матери, сделанная после матча. Мы с Элейн одновременно заметили, что кто-то вырезал голову миссис Киттредж и приклеил к телу ее сына. Получилась мать Киттреджа в борцовских лосинах и трико. А красивое лицо Киттреджа смотрело с привлекательного и изысканно одетого тела его матери.

Дело было в том, что лицо Киттреджа отлично подходило к женскому телу и женской одежде. Элейн убедила меня, что это сам Киттредж поменял лица на фотографии. Миссис Киттредж никак не могла этого сделать. «У этой женщины нет ни воображения, ни чувства юмора», — заявила Элейн в своей авторитарной манере.

Я вернулся из Торонто, попрощавшись с Донной. Запах лаванды никогда не будет для меня прежним, и, думаю, вы поверите, что я уже нисколько не удивился, когда дядя Боб позвонил мне на Ривер-стрит со свежим некрологом.

— Ты лишился очередного одноклассника, Билли, — если память меня не подводит, вы не слишком дружили, — сказал Ракетка. Как бы смутно ни было мое воспоминание о том, когда именно я узнал о Донне, я в точности помню день, когда дядя Боб позвонил мне с новостями о Киттредже.

Я только что отпраздновал свой пятьдесят третий день рожденья. Был март 1995 года; в Ферст-Систер еще лежал снег, а впереди ожидался разве что сезон слякоти.

Мы с Элейн поговаривали о том, чтобы съездить в Мексику; она собиралась снять дом в Плая-дель-Кармен. Я с радостью поехал бы с ней в Мексику, но у нее возникли сложности с текущим любовником: этот ее приятель оказался просто упертым говнюком и не разрешил Элейн никуда ехать вместе со мной.

— Разве ты ему не сказала, что мы ничем таким не занимаемся? — спросил я.

— Сказала, но еще призналась, что раньше занимались — ну или пытались, — уточнила Элейн.

— Но зачем? — спросил я.

— У меня новый подход: пытаюсь блюсти честность, — ответила Элейн. — Я больше не выдумываю, или хотя бы стараюсь себя ограничивать.

— И как это сочетается с твоей литературной деятельностью? — спросил я.

— Билли, вряд ли я смогу поехать с тобой в Мексику — по крайней мере, в этот раз, — только и сказала она.

У меня самого недавно возникли неприятности с любовником, но стоило мне его бросить, как я влип в историю с девушкой. Это была новая преподавательница академии, молодая учительница английского. Нас познакомили миссис Хедли и Ричард; они позвали меня на ужин, и я оказался за одним столом с Амандой. При первом взгляде на нее я решил, что это одна из учениц Ричарда — такой она мне показалась юной. Но выяснилось, что этой нервической молодой женщине без малого тридцать лет.