В одном лице

— Мы слышали, ты избил какого-то мальчишку, — сказал отец.

— Давай об этом потом, Фрэнни, — умоляюще сказал Бовари.

— Не так давно ты избил мальчишку в школе, верно? — спросил меня отец. — Боб мне рассказал. Ракетка тобой гордится, но я был расстроен. Склонность к насилию ты точно унаследовал не от меня — и агрессивность тоже. Интересно, не уинтропское ли это, — сказал он.

— Это был здоровенный парень, — сказал я. — Футболист, девятнадцати лет — и он ко всем цеплялся.

Но отец и сеньор Бовари смотрели на меня так, словно им было за меня стыдно. Я как раз собирался рассказать им про Джи — объяснить, что ей было всего четырнадцать, что она была на пути к превращению в девушку и этот девятнадцатилетний отморозок врезал ей по лицу и разбил нос, — но неожиданно решил, что не обязан ничего объяснять этим ворчливым старым голубкам. Срать я хотел на этого футболиста.

— Он назвал меня педиком, — сказал я. Как я и предполагал, у них это вызвало разве что презрительное фырканье.

— Ох, ты слышал? — спросил отец своего возлюбленного. — Подумать только, педиком! Можешь себе представить, чтобы тебя назвали педиком и ты не размазал обидчика по стенке?

— Больше такта, прошу тебя, Фрэнни, — сказал Бовари, но я видел, что он улыбается. Милая пара, но ханжи оба — как говорится, они были созданы друг для друга.

Отец встал и заткнул большие пальцы за тесный пояс.

— Будьте любезны, джентльмены, оставьте меня на минутку, — сказал он. — Мне надо избавиться от этого нелепого белья.

Мы с Бовари вернулись в бар, но пытаться продолжить разговор было бесполезно; число тощих молодых геев умножилось, отчасти потому, что теперь у бара сидело больше одиноких немолодых мужчин. На сцене в розовом свете стробоскопа играла группа, состоявшая из одних парней, и танцпол заполнили мужские пары; некоторые транссексуалки тоже танцевали, с парнями или друг с другом.

Когда отец присоединился к нам в баре, он выглядел воплощением традиционной мужественности; вдобавок к спортивным сандалиям (таким же, как у Бовари) на нем был бежевый спортивный пиджак с темно-коричневым платком в нагрудном кармане. Мы пошли к выходу, и по толпе пробежал шепоток: «Фрэнни… Фрэнни…»

На Орталеса, возле Пласа-де-Чуэка, встречная молодая компания узнала моего отца, даже без грима. Похоже, Фрэнни был местной знаменитостью.

— Vómito! — весело поприветствовал его кто-то из них.

— Vómito! — радостно ответил отец; ему было явно приятно, что его узнают, даже когда он не в образе.

По улицам, к моему изумлению, гуляли толпы людей, хотя было глубоко за полночь. Бовари сказал, что, по всей вероятности, после запрета на курение в заведениях улицы Чуэка станут еще более людными и шумными.

— Все эти люди будут толпиться у дверей клубов и баров, на этих узких улочках — и все будут пить, курить и стараться перекричать друг друга, — сказал сеньор Бовари.

— А представь только всех этих медведей! — сказал отец, наморщив нос.

— Уильям ничего не имеет против медведей, Фрэнни, — мягко заметил Бовари. Я заметил, что они держатся за руки, являя собой воплощение пристойности.

Они проводили меня до самого Санто-Мауро, моего отеля на улице Сурбано.

— Фрэнни, я думаю, ты должен признаться своему сыну, что все-таки чуть-чуть гордишься им за то, что он избил того хулигана, — сказал Бовари моему отцу, когда мы дошли до отеля.

— Действительно, приятно знать, что у меня есть сын, способный кого-нибудь избить, — сказал отец.

— Да не избивал я его. Всего лишь провел один прием, а он просто неудачно приземлился, — постарался объяснить я.

— Ракетка рассказывал все иначе, — сказал отец. — У меня сложилось впечатление, что ты этим сукиным сыном полы вытер.

— Старый добрый Боб, — сказал я.

Я предложил вызвать им такси; я не знал, что они живут в этом же районе.

— Мы живем прямо за углом от Санто-Мауро, — объяснил сеньор Бовари. На этот раз, когда он протянул мне руку ладонью вниз, я ее поцеловал.

— Спасибо вам за то, что все это случилось, — сказал я Бовари. Отец шагнул вперед и неожиданно обнял меня; он быстро и сухо клюнул меня в обе щеки — как самый что ни на есть европеец.

— Может быть, когда я снова приеду в Испанию — когда мою следующую книгу переведут на испанский, — может быть, я снова заеду вас повидать, или вы приедете в Барселону, — сказал я. Но было видно, что отцу эта мысль не очень по душе.

— Может быть, — только и сказал он.

— Я думаю, ближе к делу и стоит об этом поговорить, — предложил Бовари.

— Мой распорядитель, — сказал отец, улыбаясь мне, но указывая на сеньора Бовари.

— И любовь всей твоей жизни! — счастливо воскликнул Бовари. — Никогда об этом не забывай, Фрэнни!

— Как же я забуду? — сказал отец. — Ведь наша история у меня с языка не сходит!

Было ясно, что пришла пора прощаться; вряд ли я снова их увижу. (Как сказал отец, «мы уже те, кто мы есть, правда?»)

Но слово «прощайте» казалось мне слишком бесповоротным; я не мог заставить себя его произнести.

— Adiós, молодой Уильям, — сказал сеньор Бовари.

— Adiós, — ответил я. Они уже уходили — разумеется, держась за руки, — и тогда я крикнул вслед отцу:

— Adiós, папа!