В одном лице

В тот вечер, когда я объявился в городской библиотеке — не взять книгу на дом и не посидеть в читальном зале, а заняться работой над собственной книгой, — мисс Фрост встретила меня необыкновенно долгим взглядом. Я было решил, что она не может меня вспомнить, и сердце мое разрывалось; но она помнила куда больше, чем я думал.

— Подожди, не подсказывай — ты Уильям Эббот, — неожиданно сказала мисс Фрост. — И видимо, ты хочешь прочесть «Большие надежды» в рекордный третий раз.

Я признался ей, что пришел не затем, чтобы читать. Я сказал мисс Фрост, что хочу спрятаться от друзей — чтобы писать.

— Ты пришел сюда, в библиотеку, чтобы писать, — повторила она. Я вспомнил, что у мисс Фрост есть привычка повторять сказанное собеседником. Бабушка Виктория как-то предположила, что мисс Фрост нравится повторять чужие слова, потому что так можно хоть немного растянуть беседу. (А тетя Мюриэл заявила, что никому не нравится разговаривать с мисс Фрост.)

— Да, — сказал я мисс Фрост. — Чтобы писать.

— Но почему здесь? Почему именно в библиотеке? — требовательно спросила мисс Фрост.

Я не знал, что ответить. Потом в голове всплыло слово, а за ним и второе, и я от волнения выпалил их одно за другим.

— Ностальгия, — сказал я. — Наверное, я ностальгирую.

— Ностальгия! — воскликнула мисс Фрост. — Ты ностальгируешь! — повторила она. — Уильям, сколько же тебе лет?

— Семнадцать, — ответил я.

— Семнадцать! — трагически возопила мисс Фрост. — Ну, Уильям Дин — прости, то есть Уильям Эббот, — если ты в семнадцать лет уже ностальгируешь, может, из тебя и правда выйдет писатель!

Она была первой, кто мне об этом сказал, — какое-то время никто, кроме нее, не знал, кем я хочу стать, — и я ей поверил. Тогда мисс Фрост казалась мне самым искренним человеком из всех, кого я знал.

Глава 3. Маскарад

Фамилия того борца с великолепным телом была Киттредж. Мощные пластины мышц неестественно четко выступали на его гладкой груди, словно у героя комиксов. Узкая дорожка темно-русых, почти черных волос спускалась по его животу от пупка, а член (как же меня ужасает это слово!) загибался к правому бедру или же странным образом изначально рос с уклоном вправо. Мне некого было спросить, что может означать такой изгиб. В раздевалке спортзала я обычно смотрел в пол; мой взгляд почти никогда не поднимался выше его крепких волосатых ног.

У Киттреджа густо росла щетина, но кожа при этом была идеально гладкая, и обычно он бывал чисто выбрит. Однако я считал, что наиболее сногсшибательно он смотрится с двух-трехдневной щетиной — с ней он казался старше большинства учеников и даже некоторых преподавателей, в том числе мистера Хедли и Ричарда Эббота. Осенью Киттредж играл в футбол, а весной в лакросс, но самое зрелищное применение своему прекрасному телу он нашел в борьбе, которая к тому же отвечала присущей ему жестокости.

Хотя я нечасто видел, чтобы он угрожал кому-то напрямую, его агрессивность наводила страх, а сарказм резал как бритва. В академии Киттреджа почитали в первую очередь как атлета, но мне запомнилось, как мастерски он умел уязвить. Киттредж знал, как задеть за живое, и при этом обладал физической силой в подкрепление своих слов; никто не осмеливался бросить ему вызов. Его недоброжелатели предпочитали помалкивать. Я же одновременно и презирал его, и обожал. Увы, презрение нимало не ослабляло мою влюбленность; влечение к нему было бременем, которое я тащил на себе весь третий год в академии; Киттредж учился в выпускном классе, и я думал, что мне остается мучиться всего лишь до конца года. Я мечтал о том дне, уже недалеком, когда страсть к нему перестанет меня терзать.

Однако меня ждал удар, и бремя мое лишь стало тяжелее: Киттредж завалил иностранный язык; его оставили в школе еще на год. Так что нам предстояло параллельно учиться в выпускном классе. К тому времени Киттредж не просто выглядел старше прочих учеников Фейворит-Ривер — он и был старше.

В самом начале этих нескончаемых (для меня) лет нашей совместной каторги я неверно расслышал имя Киттреджа. Мне показалось, что все зовут его Джок — как порой насмешливо называют тупоголовых качков. Разумеется, я решил, что это его прозвище — у всех, кто был так же крут, как Киттредж, были прозвища. Но вскоре выяснилось, что его имя — настоящее имя — Жак.

Оказалось, что все так и звали его Жаком. Вероятно, ослепленный восторгом, я вообразил, что мои соученики тоже без ума от его красоты — и потому инстинктивно офранцузили кличку Джок, ведь Киттредж был так хорош собой.

Он родился и вырос в Нью-Йорке, где его отец занимался чем-то связанным с международной банковской системой — или, может, международным правом. Мать Киттреджа была француженка. Ее звали Жаклин — женский вариант имени Жак.

— Моя мать, хотя я не верю, что она мне настоящая мать, чересчур о себе воображает, — не раз повторял Киттредж (на себя бы посмотрел). Не потому ли Жаклин Киттредж назвала единственного сына в свою честь?