В одном лице

Я видел ее всего однажды — на борцовских состязаниях — и пришел в восхищение от того, с каким вкусом она была одета. Она, несомненно, была красива, хотя в моих глазах и не так привлекательна, как ее сын. Красота миссис Киттредж была скорее мужественной — у нее были точеные черты лица и даже такая же выдающаяся челюсть, как у сына. Как мог Киттредж думать, что она не его мать? Они ведь были так похожи.

— Да это тот же Киттредж, только с сиськами, — как всегда, громко и безапелляционно сказала мне Элейн Хедли. — Как она может не быть его матерью? Разве что она его старшая сестра. Брось, Билли, — будь они одного возраста, она сошла бы за его близняшку!

Весь матч мы с Элейн таращились на мать Киттреджа; ее это, похоже, нисколько не беспокоило. Со своим резко очерченным лицом, высокой грудью, идеально сидящей по фигуре одеждой миссис Киттредж, несомненно, привыкла притягивать взгляды.

— Интересно, удаляет ли она волосы на лице, — сказал я Элейн.

— Зачем бы? — спросила Элейн.

— Легко могу представить ее с усами, — ответил я.

— Ага, но с безволосой грудью, как у него, — ответила Элейн. Быть может, мы засматривались на миссис Киттредж отчасти потому, что видели в ней копию сына, но она будоражила воображение и сама по себе, и это меня беспокоило. Она была первой женщиной, заставившей меня ощутить, что я слишком молод и неопытен, чтобы ее понять. Помню, я подумал, что, должно быть, страшновато иметь такую мать — даже Киттреджу.

Я уже знал, что Элейн влюбилась в Киттреджа — она сама мне рассказала. (Неловко вышло, что нам обоим запомнилась его безволосая грудь.) Той осенью пятьдесят девятого я еще не открыл Элейн правду о своих собственных влюбленностях; у меня не хватало духу признаться ей, что мне нравятся и мисс Фрост, и Жак Киттредж. И как я мог рассказать Элейн о странном влечении к ее матери? Я все еще время от времени мастурбировал, воображая невзрачную и плоскогрудую Марту Хедли — эту высокую ширококостную женщину с большим тонкогубым ртом, чье продолговатое лицо я мысленно соединял с телами юных моделей в тренировочных лифчиках из маминых каталогов.

Возможно, Элейн стало бы полегче, если бы она узнала, что я разделяю ее несчастную любовь к Киттреджу, который поначалу отвечал нам обоим безразличием или едким сарказмом (или тем и другим одновременно). Однако в последнее время он немного смягчился — после того, как Ричард Эббот дал нам троим роли в шекспировской «Буре». Со стороны Ричарда было мудрым решением самому сыграть Просперо, поскольку в академии просто не нашлось бы ученика, способного вытянуть роль «законного», как указывает Шекспир, герцога миланского и любящего отца Миранды. За двенадцать лет на острове Просперо в совершенстве овладел волшебством, и не многие выпускники могли бы сыграть такое могущество на сцене.

Ну ладно — допускаю, что у Киттреджа получилось бы. Ему досталась роль Фердинанда, и тот вышел восхитительно чувственным; Киттредж весьма убедительно изображал любовь к Миранде, причиняя тем самым нескончаемые страдания Элейн Хедли, своей партнерше по сцене.

«Мне, кроме вас, товарища не надо»[1], — говорит Миранда Фердинанду.

А Фердинанд откликается: «Я вас превыше всех сокровищ мира / Люблю, ценю, боготворю».

Как тяжко, наверное, было Элейн слышать эти слова в свой адрес репетицию за репетицией, при том что вне сцены Киттредж неизменно ее игнорировал (а то и унижал). Пускай он и «смягчился» к нам с началом репетиций «Бури», но порой бывал по-прежнему невыносим.

Меня Ричард взял на роль Ариэля; в списке действующих лиц Шекспир называет его «духом воздуха».

Навряд ли Ричард мог предугадать мою только просыпающуюся и пока неясную сексуальную ориентацию. Он объяснил актерам, что Ариэль — «существо полиморфного пола — его пол зависит скорее от облачения, чем от физических признаков».

После первой ремарки («Появляется Ариэль», действие 1, сцена 2) Ариэль говорит Просперо: «Повели, / И Ариэль — весь твой!» Ричард обратил внимание всего состава — и мое в особенности — на то, что здесь используется местоимение мужского рода. (И в той же сцене есть ремарка для Ариэля: «он играет и поет».)

Трагический для меня момент настает, когда Просперо велит Ариэлю: «Ступай и обернись морскою нимфой. / Будь видим мне — и никому другому».

К несчастью, я не мог сделаться невидимым для зрителей. Появление Ариэля «в образе морской нимфы» неизменно вызывало всеобщий хохот — даже когда я репетировал без костюма и грима. Именно из-за этой ремарки Киттредж начал звать меня Нимфой.

Помню слово в слово, как объяснил это Ричард: «Оставить Ариэлю мужской пол проще, чем обрядить еще одного певчего в женское платье». (Но именно в женское платье — по крайней мере, в женский парик — меня и обрядили!)