В одном лице

По одному только музыкальному корпусу с композиторами можно оценить уровень Нортфилда; академия Фейворит-Ривер там и рядом не стояла. А уж по сравнению с государственной школой в Эзра-Фоллс это и вовсе был квантовый скачок.

В то время в большей части старших школ в Новой Англии господствовала раздельная система обучения. Многие интернаты для мальчиков обеспечивали дочерям преподавателей стипендию; девочки могли отправиться в женский интернат, а не довольствоваться тем, что предлагала государственная школа. (Хотя будем честны: не все государственные школы в Вермонте были так ужасны, как школа в Эзра-Фоллс.)

Когда супруги Хедли отправили Элейн в Нортфилд — сначала за свой счет, — академия Фейворит-Ривер приняла мудрое решение: выделила финансовую помощь для дочерей своих преподавателей. Кузина Джерри не переставала ворчать на эту тему — ведь эти перемены произошли слишком поздно, чтобы вызволить ее из Эзра-Фоллс. Как я уже говорил, той весной, когда Элейн вместе с миссис Киттредж отправились в Европу, Джерри уже училась в колледже. «Похоже, надо было и мне залететь пару лет назад — только чтобы у этого счастливчика еще нашлась и мать-француженка», — высказалась по этому поводу Джерри. (Что-то в таком духе запросто могла бы заявить Мюриэл в свои подростковые годы — хотя после регулярного созерцания груди Мюриэл на репетициях «Двенадцатой ночи» я не мог без содрогания представить свою тетю подростком.)

Я мог бы описать и остальные фотографии, которые Элейн присылала мне из Нортфилда, — я сохранил все до единой, — но на них повторяется одно и то же. На каждом снимке Элейн на фоне величественных зданий Нортфилда виднеется частичное или размытое изображение другой женщины.

— Кто она? Я знаю, что ты знаешь, о ком я, — она всегда рядом с тобой, — повторял я. — Да не стесняйся ты.

— Я не стесняюсь, Билли, — уж кто бы говорил о стеснительности, если так ты называешь стремление уклоняться от прямых ответов. Если ты понимаешь, о чем я, — отвечала Элейн.

— Ладно, ладно — значит, мне нужно догадаться, кто это? Так, что ли? Так ты мне мстишь за то, что я не все тебе рассказывал, — теплее, а? — спрашивал я свою подругу.

Мы с Элейн попытались жить вместе, хотя и много лет спустя, когда оба уже пережили немалые разочарования. Ничего у нас не получилось — по крайней мере, долго мы не протянули, — но, как давние друзья, не могли хотя бы не попробовать. К тому времени мы уже достаточно повзрослели, чтобы понять, что друзья важнее любовников — не в последнюю очередь потому, что дружба обычно длится дольше, чем любовная связь. (Не хотелось бы обобщать, но у нас с Элейн вышло именно так.)

Мы снимали обшарпанную квартирку на восьмом этаже дома на Пост-стрит в Сан-Франциско — между Тэйлор и Мэнсон, возле Юнион-сквер. У каждого была отдельная комната, чтобы писать. Спальня была большая и просторная — из окна виднелись крыши бульвара Гири и вертикальная вывеска отеля «Адажио». Ночью слово «отель» оставалось темным — наверное, перегорело, — и светилось только «Адажио». Если меня мучила бессонница, я вставал с постели, подходил к окну и смотрел на это кроваво-красное «Адажио».

Однажды ночью, снова ложась в постель, я случайно разбудил Элейн, и тогда я спросил ее про слово «адажио». Я знал, что это итальянское слово; я не только слышал его от Эсмеральды, но и видел это слово в ее нотах. В результате кратковременного знакомства с миром оперы и музыки — с Эсмеральдой и потом с Ларри — я знал, что оно имеет какое-то отношение к музыке. Конечно, Элейн должна была его знать; как и ее мать, она была очень музыкальна. (Нортфилд был как раз для нее — музыкальное образование там было на высоте.)

— Что это значит? — спросил я Элейн, когда мы лежали рядом в затрапезной квартирке на Пост-стрит.

— Адажио значит нежно, плавно, не спеша, — ответила Элейн.

— Вот оно что.

Пожалуй, именно так можно описать наши попытки заняться любовью — да, мы пытались; секс оказался не более удачным, чем попытка жить вместе, но мы хотя бы попробовали. «Адажио», — говорили мы друг другу, когда пытались заниматься любовью, и потом, когда старались заснуть. Мы и сейчас иногда вспоминаем это слово; «адажио», — сказали мы друг другу, покидая Сан-Франциско, и все еще завершаем так наши письма — электронные и бумажные. Думаю, это и означает для нас любовь — только адажио. (Нежно, плавно, не спеша.) Для друзей, по крайней мере, в самый раз.

— Ну так кто она все-таки — та женщина на фотографиях? — спрашивал я Элейн в нашей просторной спальне, выходящей окнами на неоновую вывеску отеля «Адажио».

— Знаешь, Билли, она до сих пор за мной приглядывает. Она всегда будет где-то рядом — склоняться надо мной, трогать лоб, проверять кровь на прокладке. Кстати, кровотечение было вполне «нормальным», но она до сих пор проверяет — она хотела, чтобы я знала, что она никогда не перестанет думать и тревожиться обо мне, — сказала Элейн.

Я лежал, размышляя об этом, — за окном тускло светились фонари на Юнион-сквер и еще эта сломанная неоновая вывеска, вертикальное кроваво-красное «Адажио».