В одном лице

— Ты серьезно хочешь сказать, что миссис Киттредж до сих пор…

— Билли! — прервала меня Элейн. — Я никогда ни с кем не была так близка, как с этой ужасной женщиной. И никогда не буду.

— А как насчет самого Киттреджа? — спросил я, хотя после всех этих лет мне следовало бы понимать, о чем спрашивать можно, а о чем нет.

— Да на хер Киттреджа! — заорала Элейн. — Это его мать меня отметила! Это ее я никогда не забуду!

— Насколько близки вы были? Как она тебя отметила? — спросил я, но она расплакалась, и я решил просто ее обнять — нежно, плавно, не спеша — и больше ничего не говорить. Я уже расспрашивал ее про аборт; дело было не в нем. Элейн перенесла еще один аборт, уже после того, который она сделала в Европе.

— Не так оно и ужасно, с учетом альтернативы, — вот и все, что сказала Элейн о своих абортах. Как бы ни отметила ее миссис Киттредж, аборт точно был ни при чем. А если Элейн и «экспериментировала» с лесбийским сексом — я имею в виду с миссис Киттредж, — то эти подробности она собиралась унести с собой в могилу.

Фотографии Элейн, которые я хранил, были единственным, что давало пищу моим размышлениям о матери Киттреджа и о том, насколько «близки» они были с Элейн. Силуэт и попавшие в кадр фрагменты тела женщины (или женщин) на тех фотографиях для меня живее, чем единственное воспоминание о миссис Киттредж на борцовском матче — в тот первый и последний раз, когда я ее видел. Я вижу отражение этой «ужасной женщины» в моей подруге Элейн, точно так же как вижу собственное отражение во всех своих влюбленностях в кого не следует, и в этом отражении — отметину, оставленную страхом открыться тем, кого я любил.

Глава 7. Мои ужасные ангелы

Если верить моей матери — хотя наверняка не обошлось тут и без мерзавки Мюриэл, —неосторожные девицы ходят по краю пропасти; имелась в виду, ясное дело, нежеланная беременность. Для меня же рухнуть в пропасть означало поддаться влечению к своему полу. Запретная любовь таит в себе безумие; воплотить свои самые темные фантазии значило бы с головой броситься в бездонную пучину страстей. Так, по крайней мере, думал я осенью своего выпускного года, когда решился снова отправиться в городскую библиотеку Ферст-Систер — на этот раз, как я воображал, в поисках спасения. Мне было восемнадцать, но мои сомнения во всем, что касалось секса, были бесчисленны, а ненависть к себе — безмерна.

Доведись вам, подобно мне, оказаться в мужском интернате осенью 1960 года, вы тоже ощутили бы абсолютное одиночество и отвращение к себе — и невозможность никому довериться, и менее всего ровесникам. Я всегда был одинок, но ненависть к себе хуже одиночества.

Элейн начала новую жизнь в Нортфилде, а я все больше времени проводил в комнате с ежегодниками в библиотеке академии. Если мама или Ричард спрашивали, куда я иду, я отвечал: «В библиотеку». Я не уточнял, в какую именно. И теперь, когда Элейн меня не отвлекала — пока мы листали ежегодники вместе, она непременно хотела показать мне каждого обнаруженного симпатягу, — я стремительно миновал выпускные классы все менее отдаленного прошлого. Первая мировая осталась позади; я намного опередил свое воображаемое расписание. Такими темпами я успевал добраться до последних номеров задолго до весны и своего собственного выпускного.

Я был всего лишь в тридцати годах от своего выпуска; тем сентябрьским вечером, когда я решил навестить мисс Фрост, я начал изучать выпуск тридцать первого года. На очередной фотографии невыносимо привлекательного борца я не выдержал и со стуком захлопнул альбом. Просто недопустимо и дальше думать о Киттредже и ему подобных, сказал я себе. Нельзя поддаваться этим чувствам, иначе мне конец.

Что еще удерживало меня на краю пропасти? Фантазии о моделях в тренировочных лифчиках с лицом Марты Хедли больше не работали. Мне становилось все труднее мастурбировать даже на самые безупречные образы девушек с лицом Марты Хедли и максимально узкими бедрами. Единственным, что затмевало мысли о Киттредже (и ему подобных), были пылкие фантазии о мисс Фрост.

Ежегодник академии Фейворит-Ривер назывался «Сова». («Все, кто знал почему, вероятно, уже умерли», — ответил на мои расспросы Ричард Эббот.) Я отодвинул «Сову» за тридцать первый год в сторону, собрал свои блокноты и тетради по немецкому и затолкал в сумку.