В одном лице

Я стоял как вкопанный на тротуаре Седьмой авеню, потому что вдобавок ко всем этим мыслям испытывал жуткий стыд. Мне снова предстояло пройти по этим скорбным коридорам, но не затем, чтобы утешить умирающего друга или бывшего любовника, а, как ни странно, в поисках Киттреджа.

На носу было Рождество 1984 года, а мы с Элейн все еще обыскивали эту больницу — и всевозможные хосписы — в поисках жестокого мальчишки, изводившего нас в годы юности.

Мы искали Киттреджа уже три года. «Отпустите его, — сказал нам обоим Ларри. — Если вы его найдете, он вас просто разочарует — или снова причинит боль. Вам обоим уже за сорок. Вам не кажется, что вы немного староваты, чтобы призывать демона ваших несчастных подростковых лет?» (Слово подростки в устах Лоуренса Аптона неизменно звучало пренебрежительно.)

Вероятно, это тоже была одна из причин моего оцепенения на Седьмой авеню тем снежным декабрьским вечером, но заплакал я от осознания того, что мы с Элейн до сих пор ведем себя как подростки — в том, что касается Киттреджа. (Подростком я часто плакал.) Я стоял и плакал рядом с больницей Святого Винсента, когда ко мне подошла женщина в дорогой шубе, немолодая, лет шестидесяти, но, несомненно, красивая; может быть, я сразу узнал бы ее, будь она одета в платье без рукавов и соломенную шляпу, которые были на ней в нашу первую встречу, когда она отказалась пожать мне руку. Представляя меня своей матери на нашем выпускном, Делакорт сказал ей: «Это тот парень, который должен был играть шута Лира».

Конечно, Делакорт рассказал матери и о том, что я занимался сексом с транссексуальной библиотекаршей, что и заставило миссис Делакорт произнести — и она повторила свои слова зимним вечером на Седьмой авеню — «Сочувствую вашим бедам».

У меня отнялся язык. Я знал, что мы знакомы, но прошло двадцать три года; я не помнил, откуда знаю ее, когда и как мы познакомились. Но теперь она без колебаний дотронулась до меня; она схватила меня за обе руки и сказала:

— Я знаю, как трудно туда войти, но это так много значит для того, кого вы навещаете. Я пойду с вами, я помогу вам — если вы поможете мне. Знаете, и мне тоже нелегко. Мой сын умирает там, — сказала мне миссис Делакорт. — И хотела бы я поменяться с ним. Лучше бы он остался жить. Я не хочу жить дальше без него! — зарыдала она.

— Миссис Делакорт? — догадался я: что-то в ее искаженном мукой лице напомнило мне медленное умирание Делакорта на борцовском мате.

— Ах, это вы! — воскликнула она. — Вы тот писатель — Карлтон говорил о вас. Вы школьный друг Карлтона. Вы ведь его пришли повидать, да? Ах, он так рад будет вас видеть — вам обязательно нужно зайти!

И меня поволокли к смертному одру Делакорта, в больницу, где множество юных мужчин лежали в своих кроватях, ожидая смерти.

— Карлтон, погляди, кто у нас тут, смотри, кто пришел тебя навестить! — объявила с порога миссис Делакорт, входя в палату, где царила такая же безнадежность, как и во многих других палатах больницы Святого Винсента. Я даже не знал Делакорта по имени; в Фейворит-Ривер никто не называл его Карлтоном. Он был просто Делакортом. (Только Киттредж однажды назвал его «Два стакана», потому что бумажные стаканчики сопутствовали ему повсюду — когда-то Делакорт был известен тем, что непрерывно полоскал и сплевывал, прикладывая невероятные усилия, чтобы удержаться в своей весовой категории.)

Конечно, я видел Делакорта, когда он сушился для соревнований — и выглядел так, словно умирает от голода, — но теперь он умирал от голода на самом деле. (Я уже знал, для чего нужен катетер Хикмана, торчащий из груди Делакорта, больше напоминавшей птичью клетку.) Раньше его держали на аппарате ИВЛ, рассказала мне миссис Делакорт по пути к его палате, но теперь сняли. Врачи пробуют давать ему морфин под язык, вместо раствора, объяснила миссис Делакорт; так или иначе, Делакорт сидел на морфине.

— На этом этапе очень важно использовать отсасыватель слюны — чтобы убрать лишние выделения, — сказала миссис Делакорт.

— Да, на этом этапе, — повторил я как дурак. Я застыл на месте; я чувствовал, что коченею, словно все еще стоял на Седьмой авеню под падающим снегом.

— Этот тот парень, который должен был играть Шута Лира, — с усилием сказал Делакорт своей матери.

— Да-да, милый, я знаю, знаю, — сказала ему маленькая женщина.

— Ты принесла еще стаканчиков? — спросил он ее. Я увидел у него в руках два бумажных стаканчика; как потом сказала мне его мать, стаканчики были пустыми. Она каждый раз приносила новые стаканчики, но полоскать и сплевывать теперь не было нужды; вообще-то, раз Делакорту давали морфин под язык, ему просто нельзя было полоскать или сплевывать — так, по крайней мере, сказала миссис Делакорт. По какой-то дурацкой причине ему просто хочется держать эти стаканчики, сказала она.