В одном лице

— У Элвуда сиськи больше, чем у меня — да чем у кого угодно, — сказала мне Элейн. Моя транссексуальная подруга звала себя Эл, но Элейн нарочно называла ее Элвудом или Вуди. Вскоре все вокруг начали употреблять слово «трансгендер»; даже мои друзья сказали, что теперь и я должен его использовать — не говоря уже о некоторых до ужаса корректных молодых людях, которые неодобрительно косились на меня, поскольку я продолжал говорить «транссексуал», хотя нужно было говорить «трансгендер».

Просто обожаю, когда некоторые считают, что вправе указывать писателям, какие слова нужно употреблять. И потом, когда я слышу, как те же самые люди говорят «согласно договора», мне просто блевать хочется!

В общем и целом конец восьмидесятых был для нас с Элейн переходным периодом, хотя некоторым, по-видимому, было нечем больше заняться, кроме как обновлять чертов гендерный язык. Это были трудные два года, и попытка сохранить тот дом на Западной десятой улице, с учетом просто убийственных налогов, едва не поставила нашу дружбу под угрозу.

Как-то вечером Элейн рассказала мне, что вроде бы видела Чарльза, медбрата бедного Тома, в одной из палат больницы Святого Винсента. (Я уже давно не получал известий от Чарльза.) Элейн заглянула в палату — она искала другого человека, — и там лежал усохший бывший бодибилдер, с перекосившимися татуировками на растянутой и провисшей коже его когда-то сильных рук.

— Чарльз? — спросила Элейн, стоя в дверях, но тот человек зарычал на нее, как животное. Элейн была слишком напугана и не стала входить внутрь.

Я почти наверняка знал, кого она видела — и это был не Чарльз, — но все же отправился в больницу, чтобы подтвердить свою догадку. Стояла зима восемьдесят восьмого; я не был в Святом Винсенте с тех пор, как умер Делакорт, а миссис Делакорт вколола себе его кровь. Я пошел туда еще раз — чтобы убедиться, что рычащее животное, которое видела Элейн, не было Чарльзом.

Конечно, это оказался жуткий вышибала из «Майншафт» — тот, которого прозвали Мефистофелем. Он зарычал и на меня. Больше я никогда не заходил в больницу Святого Винсента. (Привет, Чарльз, если ты еще на этом свете. Если нет, мне жаль.)

Той же зимой, за ужином с Эл, я услышал еще одну историю.

— Мне тут рассказали про одну девчонку — вроде меня, понимаешь, но немного старше, — сказала Эл.

— Угу, — сказал я.

— Кажется, ты был с ней знаком — она уехала в Торонто, — сказала Эл.

— А, ты, наверное, имеешь в виду Донну, — сказал я.

— Да, точно, ее, — сказала Эл.

— И что там с ней?

— Не очень у нее хорошо идут дела, как я слышала, — сказала Эл.

— А-а.

— Я не сказала, что она заболела, — пояснила Эл. — Я просто слышала, что дела у нее плохи, что бы это ни значило. Она вроде как была для тебя кем-то особенным, а? Об этом я тоже слышала.

Я не стал ничего делать с этой информацией, если можно ее так назвать. Дело в том, что тем же вечером мне позвонил дядя Боб и сообщил, что Херм Хойт скончался в возрасте девяноста пяти лет. «Тренера больше нет, Билли — теперь ты со своими нырками сам по себе», — сказал Боб.

Конечно, этот звонок отвлек меня, и я забыл выяснить, что там произошло с Донной. На следующее утро нам с Элейн пришлось распахнуть все окна на кухне, чтобы проветрить ее от дыма, когда Рэймонд снова сжег свой долбаный тост, и я сказал Элейн:

— Я еду в Вермонт. У меня там есть дом, я собираюсь попробовать там пожить.

— Конечно, Билли, я понимаю, — сказала Элейн. — В любом случае этот дом для нас слишком велик — надо его продать.

А этот клоун Рэймонд просто сидел и жевал свой горелый тост. (Как сказала потом Элейн, Рэймонд, вероятно, раздумывал, где ему жить дальше; должно быть, он понимал, что с Элейн ему жить больше не придется.)

Я попрощался с Эл — в тот же день или на следующий. Нельзя сказать, чтобы она проявила понимание.

Я позвонил Ричарду Эбботту и попал на миссис Хедли.

— Передайте Ричарду, что я собираюсь попробовать, — сказал я ей.

— Буду держать за тебя пальцы крестиком, Билли, — мы с Ричардом были бы в восторге, если бы ты поселился здесь, — сказала Марта Хедли.

Так и вышло, что я оказался в доме дедушки Гарри на Ривер-стрит, а теперь в моем собственном доме, тем утром, когда дядя Боб позвонил мне из своего отдела по делам выпускников.

— Понимаешь, Билли, Большой Ал… — сказал Боб. — Такой некролог я не могу разместить в «Вестнике Ривер» без редактуры, но тебе я расскажу неотредактированную версию.

Стоял февраль 1990 года — холоднее, чем ведьмина сиська, как говорят у нас в Вермонте.

Мисс Фрост была ровесницей Ракетки; она умерла от травм, полученных в драке в баре, — ей было семьдесят три. Большинство ударов пришлись на голову, сказал мне дядя Боб. Она подралась в баре с группой летчиков с воздушной базы Пиз, расположенной в Ньюингтоне, Нью-Хэмпшир. Сам бар находился в Довере или, может, в Портсмуте — у дяди Боба не было точной информации.

— «Группа» — это сколько, Боб? — спросил я.