В одном лице

— Vómito! — радостно ответил ему отец; я видел, как ему приятно, что его узнают даже не в виде женщины.

По улицам, к моему изумлению, гуляли толпы людей, хотя было глубоко за полночь. Но Бовари сказал мне, что, по всей вероятности, после запрета на курение в заведениях улицы Чуэка станут еще более людными и шумными.

— Все эти мужчины будут толпиться у дверей клубов и баров, на этих узких улочках — и все будут пить, курить и стараться перекричать друг друга, — сказал сеньор Бовари.

— А представь только всех этих медведей! — сказал мой отец, наморщив нос.

— Уильям ничего не имеет против медведей, Фрэнни, — мягко заметил Бовари. Я заметил, что они держатся за руки, являя собой воплощение пристойности.

Они проводили меня до самого Санто-Мауро, моего отеля на улице Сурбано.

— Фрэнни, я думаю, ты должен признаться своему сыну, что все-таки чуть-чуть гордишься им за то, что он избил того хулигана, — сказал Бовари моему отцу, когда мы дошли до отеля.

— Действительно, приятно знать, что у меня есть сын, который может кого-нибудь избить, — сказал мой отец.

— Я его не избивал. Я всего лишь провел один прием, и он просто неудачно приземлился, — постарался объяснить я.

— Ракетка рассказывал все иначе, — сказал отец. — У меня сложилось впечатление, что ты этим сукиным сыном полы вытер.

— Старый добрый Боб, — сказал я.

Я предложил вызвать им такси; я не знал, что они живут в этом же районе.

— Мы живем прямо за углом от Санто-Мауро, — объяснил сеньор Бовари. На этот раз, когда он протянул мне руку ладонью вниз, я поцеловал ее.

— Спасибо вам за то, что все это случилось, — сказал я Бовари. Мой отец шагнул вперед и неожиданно обнял меня; он быстро и сухо клюнул меня в обе щеки — отец был европейцем до глубины души.

— Может быть, когда я снова приеду в Испанию — когда мою следующую книгу будут переводить на испанский, — может быть, я снова заеду вас повидать, или вы приедете в Барселону, — сказал я. Но было видно, что отцу эта мысль не очень понравилась.

— Может быть, — только и сказал он.

— Я думаю, ближе к делу и стоит об этом поговорить, — предложил мистер Бовари.

— Мой распорядитель, — сказал отец, улыбаясь мне, но указывая на сеньора Бовари.

— И любовь всей твоей жизни! — счастливо завопил Бовари. — Никогда об этом не забывай, Фрэнни!

— Как бы я мог? — сказал нам мой отец. — Я же продолжаю рассказывать эту историю, разве не так?

Я почувствовал, что на этом нам предстоит распрощаться; вряд ли я снова их увижу. (Как сказал мой отец, «мы уже те, кто мы есть, правда?»)

Но слово «прощайте» казалось мне слишком бесповоротным; я не мог заставить себя его произнести.

— Adiós, юный Уильям, — сказал сеньор Бовари.

— Adiós, — ответил я ему. Они уже уходили — разумеется, держась за руки, — когда я крикнул вслед отцу:

— Adiós, папа!

— Он назвал меня папой, я верно расслышал? — спросил мой отец господина Бовари.

— Да, так и сказал, — ответил Бовари.

— Adiós, сын! — ответил мой отец.

— Adiós! — продолжал кричать я своему отцу и любви всей его жизни, пока они не скрылись из виду.

В Центре театральных искусств Уэбстера при академии Фейворит-Ривер помимо основной сцены имелась еще и экспериментальная. Здание Центра было относительно новым, но бестолково построенным — задумка была хороша, но исполнение оставляло желать лучшего.

Времена уже не те: школьники теперь не изучают Шекспира так, как это делали мы. Если бы я решил поставить любую из пьес Шекспира на основной сцене, мне не удалось бы собрать полный зал, даже на «Ромео и Джульетту», даже с бывшим мальчиком в роли Джульетты! Но, так или иначе, экспериментальная сцена больше подходила для обучения актеров, и зрительный зал там был поменьше. Мои актеры чувствовали себя свободнее на такой сцене, однако всем нам досаждали мыши. Может, здание и было сравнительно новым, но — то ли по недосмотру проектировщика, то ли по вине строителей — просвет под зданием Центра был плохо изолирован и служил парадным входом для мышей.

В Вермонте с наступлением холодов мыши наводняют любое плохо построенное здание. Участники нашей экспериментальной постановки «Ромео и Джульетты» называли их сценическими мышами. Не могу объяснить почему, разве что из-за того, что время от времени мыши забредали и на сцену.

Тот ноябрь выдался холодным. До каникул по случаю Дня благодарения оставалась всего неделя, и на земле уже лежал снег — даже для Вермонта было уже слишком холодно. (Неудивительно, что мыши стали перебираться в дома.)

Я только что убедил Ричарда Эбботта переехать ко мне в дом на Ривер-стрит; Ричарду было уже восемьдесят, и вряд ли вермонтская зима в одиночестве пошла бы ему на пользу — теперь, когда Марта переехала в Заведение, он остался один. Я отвел Ричарду свою бывшую спальню и ванную комнату, которую когда-то делил с дедушкой Гарри.