В одном лице

— Я сказал ей, что ты наш важный гость и что она определенно в твоем вкусе, — озорно шепнул мне Бовари. Когда я попытался ответить, он прижал к губам указательный палец и прошептал мне: — Я буду твоим переводчиком.

Сначала я подумал, что он в шутку предложил мне услуги переводчика на случай, если я вдруг окажусь в компании транссексуальной танцовщицы, но Бовари имел в виду, что он будет переводить слова моего отца. «Фрэнни! Фрэнни! Фрэнни!» — кричали в толпе.

В ту же секунду, как Фрэнни Дин появился на сцене, раздались восторженные охи и ахи; дело было не только в сверкающем платье с убийственным декольте, но и в том достоинстве, с которым он держался: теперь я понимал, почему дедушка Гарри питал слабость к Уильяму Фрэнсису Дину. На нем был парик — угольно-черная грива с серебряными блестками, в цвет платья. Фальшивая грудь была скромной — небольшой, как и он сам, — и жемчужное ожерелье не выглядело вульгарным; оно мягко поблескивало в бледно-голубом свете. Голубое сияние превратило весь белый цвет на сцене и в зале в жемчужно-серый — даже белоснежную рубашку сеньора Бовари.

— Я расскажу вам небольшую историю, — обратился мой отец к толпе на испанском. — Она не займет много времени, — сказал он с улыбкой; его тонкие сухие пальцы перебирали жемчужины ожерелья. — Может, вы ее уже слышали? — спросил он — а Бовари шепотом переводил мне.

— Si! — хором закричали зрители.

— Простите, — сказал мой отец. — Но это единственная история, которую я знаю. Это повесть моей жизни и единственной любви.

Я уже знал эту историю. Это была та самая история, которую он рассказал мне, когда я выздоравливал от скарлатины — только в ней было больше подробностей, чем я мог запомнить ребенком.

— Представьте, каково это — встретить любовь всей жизни в туалете! — воскликнул Фрэнни Дин. — Мы встретились в гальюне, затопленном морской водой, на корабле, затопленном блевотиной!

— Vómito! — хором повторила толпа.

Я был поражен тем, сколько зрителей уже слышали эту историю; они знали ее наизусть. В зале было много пожилых людей, мужчин и женщин; были и молодые — в основном парни.

— Звук, который издает derriere при соприкосновении с унитазным сиденьем, бесподобен — этот шлепающий звук, с которым любовь всей твоей жизни приближается к тебе, — сказал мой отец; он остановился и глубоко вдохнул, а многие молодые парни в зале спустили штаны (и трусы) до щиколоток и принялись шлепать друг друга по голым задницам.

Мой отец выдохнул и с неодобрительным вздохом произнес:

— Нет, не так, другой шлепающий звук, более утонченный.

После этой отповеди мой отец, в своем сверкающем черном платье с глубоким вырезом, снова помолчал — пока отчитанные парни подтягивали штаны и зал успокаивался.

— Представьте, каково читать в море в шторм. Каким любителем чтения надо быть для этого? — спросил мой отец. — Я всю жизнь был читателем. Я знал, что если когда-нибудь встречу любовь своей жизни, он тоже будет читателем. Но первый контакт таким образом! Щекой к щеке, так сказать, — сказал мой отец, выставив одно тощее бедро и шлепнув себя по заду.

— Щекой к щеке! — закричала толпа — или как это там по-испански. (Не могу вспомнить.) Он столкнулся с Бовари в туалете, задницей к заднице; это ли не чудо?

Вскоре рассказ моего отца подошел к концу. Я заметил, что после окончания шоу многие зрители постарше быстро ускользнули — как и почти все женщины. Женщины, которые остались, — я понял это только позже, уходя, — были трансвеститами и транссексуалками. (Остались и молодые парни; к тому моменту, как я ушел из клуба, их еще прибавилось — и еще мужчины постарше, в основном одинокие и, без сомнения, в поиске.)

Сеньор Бовари повел меня за сцену, чтобы я встретился с отцом.

— Постарайся не разочароваться, — шепнул он мне в ухо, как будто все еще продолжал переводить.

Уильям Фрэнсис Дин успел наполовину раздеться — и снять парик, — когда мы с Бовари вошли в гримерку. У него был снежно-белый ежик волос и сухое, мускулистое тело борца в легком весе или жокея. Маленькие фальшивые груди и лифчик, не больше того лифчика Элейн, что я надевал когда-то на ночь, валялись на туалетном столике вместе с жемчужным ожерельем. Платье с молнией на спине было расстегнуто до пояса, и он уже спустил его с плеч.

— Расстегнуть до конца, Фрэнни? — спросил сеньор Бовари. Отец повернулся к нему спиной, позволяя любовнику расстегнуть молнию на платье. Фрэнни Дин вышел из упавшего платья, оставшись в одном черном поясе для чулок; сами чулки он уже отстегнул и стянул их до тонких щиколоток. Сев за столик, он стащил скатанные чулки с маленьких ступней и швырнул их сеньору Бовари. (И только вслед за этим он начал стирать грим, начиная с подводки; накладные ресницы он уже снял.)

— Хорошо, что я не замечал, как ты нашептываешь юному Уильяму у барной стойки, до того, как почти закончил с бостонской частью истории, — сварливо сказал мой отец.