В огне повенчанные. Рассказы

— А не записали! Не записали ведь! Говорят, в твои сорок восемь лет на фронте нечего делать. А наш уважаемый парторг театра такое сморозил, что я едва сдержался. Чуть не съездил по его гамлетовской физиономии. А что?! И съездил бы, если б не схватили за руки рабочие сцены. — Большим цветастым платком Грибанов стирал с лица и с лысины пот. Расставив циркулем свои коротенькие ножки и выпятив живот, он высоко задрал голову и снизу вверх смотрел на академика такими умоляющими глазами, словно никто, кроме Казаринова, теперь уже не мог помочь ему.

Чем же обидел парторг? — участливо спросил Казаринов, косясь на дверь первого секретаря райкома.

— Заявил, что в окопах я, видите ли, могу только смешить людей. Вы чуете, что сказал, — я буду смешить людей!.. Солдатам нужно в атаку идти, а они, видите ли, до коликов в животе будут хохотать при виде одной только моей физиономии. Усекли, что влепил мне прямо в глаза?! — Грибанов время от времени оглядывался и, чтобы никто, кроме академика, не слышал, угрожающе шипел сквозь зубы: — Если бы в наш век не были отменены дуэли, я бы его, стервеца, вызвал к барьеру! И стреляться до смертоубийства: или он, или я!

— И зачем же вы, Анатолий Александрович, пожаловали сюда? — спросил Казаринов, заметив, что многие из посетителей узнали Грибанова и не могли без улыбки смотреть на его до слез скорбное лицо, на котором каждую секунду могло появиться совсем другое выражение/

— Как зачем?! Ведь здесь штаб по формированию дивизии. Все решается здесь!

Занятый разговором, Казаринов не заметил, как к нему подошла секретарша и легонько коснулась его локтя.

— Вас приглашает Петр Данилович.

Два ордена Ленина, депутатский значок и белые как снег волосы академика вызвали явное уважение у толпившихся в приемной посетителей, и они почтительно расступились перед ним, когда он шел по ковровой дорожке к кабинету секретаря.

Первое, что бросилось в глаза Казаринову, когда он закрыл за собой дверь кабинета, — это голубое табачное марево, повисшее над длинным столом, за которым сидели четверо военных, председатель райисполкома Бондаренко и еще несколько мужчин в штатском. Три большие пепельницы были полны окурков.

Секретарь райкома Касьянов, возглавлявший Чрезвычайную тройку, при появлении Казаринова вышел из-за стола и долго тряс его руку.

— Чем могу быть полезен, Дмитрий Александрович? Прошу садиться. Рад сообщить: Чрезвычайная тройка и командование дивизии народного ополчения нашего района приступили к исполнению своих обязанностей. Прошу познакомиться. — Касьянов посмотрел в сторону военных, и те привстали. — Академик Казаринов. Депутат Верховного Совета СССР по нашему избирательному округу. А это, — Касьянов остановил взгляд на высоком, осанистом генерал-майоре, который через стол протянул академику свою большую сильную руку, — генерал Веригин, прислан наркоматом командовать нашей ополченской дивизией.

Касьянов поочередно представил академику районного военкома, начальника штаба дивизии полковника Реутова и комиссара дивизии Синявина. Каждый молча, слегка поклонившись, пожал Казаринову руку.

— Только что звонили с завода. Там творится что-то невообразимое. Очередь на запись тянется аж со двора. Парамонов звонил мне, сказал, что вы своей речью очень взволновали рабочих. Спасибо вам, Дмитрий Александрович. — Касьянов еще раз крепко пожал академику руку.

Казаринов сел, откинулся на спинку стула и высоко поднял голову, словно к чему-то прислушиваясь. Его черные брови изогнулись крутыми дугами, а сосредоточенный взгляд был устремлен в распахнутое окно, из которого доносились звуки большого города.

— Да, Петр Данилович, сильнее, чем мой шофер сказал о митинге, пожалуй, не скажешь.

— Что же сказал ваш шофер? — спросил председатель райисполкома, пододвигая Казаринову стакан и только что откупоренную бутылку боржоми. — Освежитесь. Со льда.

— Мороз идет по коже, сказал мой шофер. Вы только вдумайтесь: мороз идет по коже!.. Прав великий граф Толстой: «Истинная мудрость немногословна: она как «Господи, помилуй!»

Заметив, что военные, склонившись над какими-то бумагами, начали перешептываться, Казаринов понял, что приход его в райком и разглагольствования о своих впечатлениях от митинга и о графе Толстом никак не вписываются в неотложные и важные дела, которыми были заняты Чрезвычайная тройка и командование будущей дивизии.

Академик встал, расправил плечи, провел рукой по орденам и депутатскому значку.

— Я к вам, Петр Данилович, по личному вопросу.

— Рад быть полезным, Дмитрий Александрович.

— Только прошу отнестись к моей просьбе серьезно.

Касьянов устало улыбнулся и стряхнул с папиросы столбик серого пепла.

— Для несерьезных дел, Дмитрий Александрович, сейчас просто нет времени. Не обижайтесь, но это так.