В океане "Тигрис"

Если Эйч-Пи удит, Герман спит, а Тур рассуждает насчет долины Инда, значит, душевное состояние их безоблачно. Воркотня Карло тоже, как ни парадоксально, свидетельствует об уравновешенном состоянии его духа.

Норман, как только чрезвычайные происшествия перестают его отвлекать, возвращается к своему любимому коньку — рассуждениям по поводу гамбургского паруса, который так и едет с нами бесполезным грузом.

Сегодня, поймав за пуговицу Тура, он в который раз принялся тревожить тень саутгемптонского эксперимента, взывать к авторитету какого-то Энди, проводившего опыт.

На спальном мешке были разложены листки машинописи, схемы, снимки, раньше не попадавшиеся мне на глаза. «Дай взглянуть!» Взглянул, осмыслил — мама моя!

КОНЕЦ «САУТГЕМПТОНА»

Энди и его собратья — молодцы. Бравые парни. Потрудились на славу.

Построили и пустили в бассейн модель камышовой лодки, испытали ее с различной парусностью и выдали соответствующие рекомендации, скрепив их подписями и обосновав документами.

Эти рекомендации стали для наших навигаторов Библией или, если хотите, Кораном: клясться — сколько угодно, толковать допускается, сомневаться — ни-ни.

Резали и сшивали парусину, мудрили с центром тяжести, созывали на совет знатоков — почему «Тигрис» не лавирует, почему он не яхта? И потрясали бумагами: глядите, как все в них, ясно и гладко.

А там, в бумагах, содержалось крохотное незаметное «но»: изящный лабораторный двухметровый «Тигрис» был не камышовым, а пластмассовым!

Сравните поверхность, к примеру, телефонной трубки и соломенного жгута!

Рецепты, найденные в условиях идеальной обтекаемости, выписывались для шероховатого, не подлежащего шлифовке корпуса, опутанного к тому же по спирали толстой веревкой. О какой ламинарности могла идти речь, о каком принципе самолетного крыла? При любом парусе, при любом положении рулей и килей острые курсы для нашего стога недостижимы, да и скорость выше шести узлов тоже, ибо его гасят турбулетные завихрения!

Тратили время и деньги, возмущались, что теория расходится с практикой, винили все на свете, а разгадка — вон она, на глянцевых фотолистах.

Тур пожимал плечами: «Очень странно. Солидный научный центр, и такой пассаж». Норман медленно краснел.

Вероятно, я здорово подпортил кое-кому путешествие. Может, надо было обставить этот разговор как-то деликатней, но я не успел сманеврировать. Слишком велика была неожиданность. Авторитеты лопнули. Кончился злосчастный «Саутгемптон».

ПОСЛЕДНЯЯ ЗАПИСЬ

19 января 1978 года. Завтра — семидесятый день с момента спуска лодки на воду. Около пятидесяти ушло на стоянки, ремонт и прочее, три недели — в общей сложности — идем по маршруту.

Ветер то стихает, то усиливается, движемся толчками, но — по прямой.

Из мелких событий: поймана корифена, поджарена в фольге и подана на стол под японским (Тору-сан — дежурный кок!) соусом «Тысяча островов». Подштопана нижняя кромка грота — перетерлась-таки о форштаг. Заново сделаны петли для боковых килей по правому борту, поскольку старые испортились.

Событие покрупнее: говорил с Москвой, давал интервью Вадиму Белозорову — и предложил организовать радиоконтакт «Тигриса» с орбитальной станцией «Салют-6». Это было бы прекрасно — беседа «прошлого» Земли с «будущим». Во мне зашевелился телевизионный журналист…

Тетрадка на исходе, подытоживаю. Эль-Курна — Басра — Бахрейн — Оман. Пристрелочный круг по Аравийскому морю. Сейчас на юго-восток. Настроение бодрое. Все в порядке.

Не знаю, какая судьба ждет эти странички, эту тетрадь, обтрепанную, замусоленную по обрезу.

Когда возвращался из плаваний на «Ра», тоже было смутное ощущение от дневников: уйма сведений, масса материала, который нуждается не столько в обработке, сколько в стороннем осмыслении, в своеобразной режиссуре, — и что дальше?

Сидел в гостях у тогдашнего главного редактора журнала «Костер» В. Торопыгина. Раздался звонок, и вошел бородатый человек в штормовке, с кинокамерой на боку. Это и был Ф.

КТО ТАКОЙ Ф.

Пора расшифровать этот инициал. В нем нет ничего таинственного. Феликс Нафтульев, ленинградский журналист — над книгой о «Ра» мы работали с ним вместе.

Он хочет, чтобы про «Тигрис» я писал сам. Попробую, но надеюсь, что он не останется совсем в стороне.

Сядем, как бывало, разложим по столу эти тетрадки, рассортируем стопками слайды, вставим кассету в магнитофон.

И не сразу приступим к делу — поговорим сперва «о Шиллере, о славе, об любви», о документальном кино, о незабываемом «Костре» шестидесятых годов.

Бывают отношения, при которых люди встречаются редко, тем более что живут в разных городах, — и тем не менее это дружба.

Листки, написанные моей рукой, покроются вычерками и знаками вопроса. То, что сейчас кажется ужасно значительным, тихо уйдет, то, что вроде бы куда уж как ясно, потребует подробных дополнений.

Снова, день за днем, повторится в памяти одиссея «Тигриса» — и теперь уже это будет общая наша одиссея. И, звоня мне в Москву, ленинградский мой товарищ станет поторапливать: «Время отплывать из Омана. Ты готов?»

Глава X