В окопах Сталинграда

Николай часто представлял себе мысленно эту встречу. Он знал, что она должна произойти — в трамвае ли, на улице ли, но произойти должна, — и заранее приготовил даже первую фразу. Он собирался начать первым, чтобы задать тон всему разговору и сразу же дать понять Шуре, что он ко всему относится абсолютно спокойно, что прошлое должно остаться прошлым, искусственно восстанавливать его незачем, и пускай идет все так, как пошло. Что он чувствует и что думает на самом деле — это другой вопрос, но говорить он будет именно так. Так он решил. Но сейчас, подходя к Шуре, он вдруг почувствовал, что не знает ни как держать себя, ни о чем говорить.

Шура, очевидно, тоже не знала, потому что, встав, сделала навстречу ему два маленьких шажка, остановилась, держа чемоданчик обеими руками, и улыбнулась. Возле рта появились две глубокие складки — раньше их не было.

«Бог ты мой, как изменилась», — подумал Николай и только сейчас заметил, что на скамейке, кроме Шуры, сидят еще двое раненых и что оба они с нескрываемым любопытством людей, соскучившихся по посторонним лицам, смотрят на него и Шуру.

Один из них, круглолицый, совсем молоденький парень, с мохнатым подбородком и повязанной головой, улыбнулся и сказал:

— А вы, дамочка, волновались. Видите, какой жирный стал. По две порции ест. — Он подмигнул Николаю. — Солдат спить, а служба идеть. Правильно я говорю, товарищ капитан?

Николай кивнул головой.

— Они уже уходить собирались, — весело улыбаясь, объяснил парень. — Тут на них хозяйка малость накричали. А я говорю — погоди трошки, капитан, говорю, после завтрака обязательно за книжкой придут. А тут, вижу, вы туды, за кухню пошли. Хотел крикнуть, а тут хозяйка вас. Да вы садитесь, что вы стоите, всем места хватит.

Он гостеприимно подвинулся и смахнул полой халата какие-то щепки со скамейки.

— Да нет уж. Спасибо, мы пойдем… — Николай протянул руку за чемоданчиком. — Пойдем.

— Узнаешь? — тихо спросила Шура, отдавая чемоданчик.

— Узнаю, — сказал Николай и слегка коснулся Шуриного локтя. — Пойдем.

Они молча дошли до забора.

— Осторожно, здесь проволока, — сказал Николай, раздвигая колючую проволоку, — я уже два раза рвал пижаму.

Шура ловко протиснулась в отверстие забора.

Они пересекли овраг и вышли на лужайку.

— Здесь хорошо, — сказала Шура и села на траву.

— Хорошо, — согласился Николай и тоже сел. — Я здесь целыми днями валяюсь.

— А почему у тебя нет гипса? — спросила Шура. — Я думала, что ты в гипсе.

— Теперь стараются без гипса. Так, говорят, лучше.

Николай полез в карман и вынул трубку, хотя ему совсем не хотелось курить. Шура сидела в трех шагах от него, опершись спиной о тоненькую, совершенно случайно попавшую сюда березку, и смотрела на город. На ней была белая, очень шедшая ей блузка с вышитыми рукавами.

— Так мама, значит, умерла? — тихо спросил Николай.

— Да.

— От рака? Это все-таки рак оказался?

— Да.

— И очень мучилась?

— Очень. Особенно последние дни.

Николай чиркнул спичкой и долго разжигал трубку.

— Мне соседка из двадцать четвертого номера сказала. При немцах еще умерла? — И, помолчав, добавил: — Так я ее и не увидел…

Шура ничего не ответила, потом спросила:

— А где тебя ранило?

— В Люблине.

— Осколком?

— Пулей. Автоматчик с крыши. Дырка пустяковая, а вот пальцы не работают.

Шура посмотрела на его пальцы — они безжизненно свисали из-под повязки — и сказала:

— Плохо, что правая.

— Ничего. Зато левая приучится работать.

Потом Шура стала расспрашивать, чем их кормят в госпитале и как лечат. Николай отвечал. Отвечал, машинально посасывая погасшую трубку, и думал о том, что все, происходящее сейчас на этой лужайке, нелепо и фальшиво до крайности.

К чему все это? — думал Николай, изредка, уголком глаза взглядывая на Шуру, изменившуюся, похудевшую, но все-таки почти прежнюю. К чему все это? Вот она пришла. Пришла в белой блузке с вышитыми рукавами, которая ему всегда так нравилась. И именно поэтому она ее надела. И именно для того, чтобы напомнить прошлое, она пришла со спортивным чемоданчиком и спросила, узнает ли он его. Да, он его узнал. И что же? Он и Шуру узнал. Она так же, как и раньше, немного щурит глаза, так же разглаживает юбку на коленях, и все-таки… Все-таки она чужая. Между ними выросло то, о чем — Николаю это сейчас совершенно ясно — ни он, ни Шура говорить не будут. Да и нужно ли?..

Они посидят так еще десять, двадцать, тридцать минут и будут смотреть на город, потому что смотреть друг на друга неловко и тяжело, и будут говорить о том, как кормят в госпитале и почему ему не надели гипсовой повязки, — и обоим это не интересно и не нужно, и все-таки они будут говорить только об этом, а потом Шура встанет и скажет, что ей надо куда-то идти, и Николай тоже встанет, и они попрощаются и разойдутся.

Внизу, по аллее, прошла парочка — знакомый Николаю интендантский майор из терапии с полной, коротконогой дамой. Увидев Николая, он помахал рукой, потом подошел.

— Надеюсь, не помешал вашему уединению?

Николай ничего не ответил.