В окопах Сталинграда

Замполит Кадочкин, исполняющий сейчас обязанности командира роты, своим красивым круглым почерком писал, что «солдаты и офицеры вверенного вам подразделения» (из деликатности он писал, что рота вверена все еще ему, Николаю, чем хотел подчеркнуть свою веру в его возвращение) по-прежнему отлично выполняют задания командования, что противник все еще упорен, но упорство это будет сломлено и день победы не за горами. В конце письма Кадочкин перечислял, кто чем награжден, и сообщал, что Николая тоже представили к ордену Отечественной войны 1-й степени за Люблин.

Второе письмо было от бойцов. По цветистости и замысловатости фраз Николай сразу понял, что писалось оно Толей Сёмушкиным, новым комсоргом, ротным поэтом, без конца снабжавшим дивизионную газету своими стихами, которые никогда не печатались. Письмо кончалось следующей строфой:

Мы скорейшего желаем
Излеченья ваших ран,
Чтоб в Берлине, мы мечтаем,
Удалось побыть и вам.

Третье письмо было от штабной писарши Лёли — веселой, смешливой и тайно, хотя это знали все, влюбленной в своего командира роты.

В письме писалось, с бесконечным повторением слов «товарищ капитан», что все скучают о своем бывшем командире, что Польша и поляки Лёле очень нравятся, особенно польки, что на смену вишням («помните, товарищ капитан, Лущув под Люблином») пришли антоновки, что в роте есть теперь собственный павлин, которого раненым подобрал санинструктор Павлищев, что сама Лёля теперь уже тетя — она получила письмо из дому, что у нее родился племянник («не у меня, конечно, а у моей сестры Клавы»), а пятнадцатого была годовщина части, и она выпила полстакана вина «и была совсем, совсем пьяная». Письмо было на шести страницах, кончалось пожеланиями скорейшего выздоровления и надеждой, что товарищ капитан не забыл своих лучших друзей, которые часто-часто его вспоминают.

Николай раз десять перечитывал письма. Он представлял себе, как их писали, как Лёля бегала в штадив за конвертами (все три письма были не обычные фронтовые треугольнички, а в настоящих, совсем как в мирное время, конвертах), как Толя Сёмушкин, распластавшись на животе в кустах, сочинял стихи, как долго искали и не могли найти, а потом находили наконец где-нибудь храпящим вестового Лободу, чтобы поставил свою подпись, и он, сопя и кряхтя, выводил ее аршинными буквами… Представил себе и павлина, которого, наверное, возит Михеич поверх своих мешков, и вспомнил, как Михеич после Одессы точно так же возил зачем-то беременную козу, которая разродилась потом тремя маленькими козлятами.

Вспомнил и всех своих друзей — и последних, и сталинградских, и первых дней войны, когда он был еще в запасном полку, — и, как это всегда бывает, вспоминалось почему-то не страшное и тяжелое, связанное с войной, а какие-то веселые, забавные случаи, все то хорошее и сближающее людей, что встречалось ему за эти последние три года.

И так вдруг захотелось туда, к своим разведчикам, к своему связному Тимошке, замполиту Кадочкину, Лободе, туда, где есть для тебя настоящее дело, где ты чувствуешь себя нужным, что Николай решил сейчас же поговорить с замполитом госпиталя о своей скорейшей выписке.

Майор Касаткин — Николай встретился с ним, когда платил партвзносы, — произвел на него хорошее впечатление: спокойный, немногословный, сам в прошлом фронтовик. Договориться с ним, вероятно, будет нетрудно. А на фронте, в конце концов, если не в дивизии, то в штабе армии всегда можно найти работу — поверяющим или еще кем-нибудь, работа всегда найдется.

Решение это еще больше укрепилось после второго, происшедшего в тот же день, события.

7

Николай, как обычно, шел после завтрака на свою лужайку. Дойдя до «второй хирургии», он собирался уже свернуть налево, когда кто-то окликнул его:

— Товарищ капитан, а товарищ капитан!

Он обернулся. Сестра-хозяйка, с кипой стираного белья в руках, делала ему головой знаки, чтобы он подошел.

— Только для вас исключение сделала, — сказала она басом и не улыбаясь (она была строга, ее все боялись). — Приемные часы у нас только вечером, вы так и скажите своим друзьям. С шести часов. А днем, когда процедуры, чтоб не ходили. Там вас дожидаются.

— Кто? — удивился Николай (Сергей прошел бы прямо на лужайку).

— А мне откуда знать? — Хозяйка пожала толстыми плечами. — Сидит какая-то с чемоданчиком.

«Какая-то с чемоданчиком…»

Еще издали он увидел сидевшую на скамейке Шуру. Лица ее не было видно, она, наклонясь, что-то поправляла в туфле. Рядом, на скамейке, стоял маленький спортивный чемоданчик, Николай сразу узнал его — тот самый, в котором он когда-то носил свои спортпринадлежности.