В окопах Сталинграда

Так, по крайней мере, объясняла себе Шура, бедная, растерявшаяся, сама не понимавшая, что происходит, Шура. Ведь все эти годы она думала только о Николае. Часто по ночам, закрыв глаза, она лежала и думала о нем. Она старалась представить его себе в военной форме, в которой никогда его не видела, — когда она с ним прощалась, он был в лыжном костюме и тапочках на босу ногу, — и он рисовался ей почему-то в каске, которая, как ей казалось, очень должна была ему идти, и с гранатами на поясе. Солдаты должны его любить, думала она, любить и уважать, потому что он был прост, весел и смел, — в этом она не сомневалась. Она не верила в его смерть, она ждала его. Она тысячу раз представляла себе, как он постучит в комнату, войдет, посмотрит на нее. И ей становилось вдруг радостно и весело.

Может ли Николай все это понять? И захочет ли? Понять ее одиночество, ее тоску. Она ждала Николая, но его не было. Она ждала писем, их тоже не было. Она понимала, что чем дольше Федя живет у нее, тем положение становится сложнее. Но она ничего не могла с собой поделать, она боялась одиночества, больше всего боялась одиночества. Она ждала Николая.

И вот он приехал. И она ему ничего не сказала. Она не нашла в себе смелости заговорить об этом первой. А он даже ни разу не улыбнулся. Он сидел и курил трубку. Вот и все…

Шура и Сергей молча прошли Петровскую аллею. Возле сожженной библиотеки расстались. Сергей пошел направо, Шура подождала, пока он скроется, потом пешком пошла домой.

9

Рана Николая быстро заживала. Тот самый Гоглидзе, о котором говорил когда-то Сергей, флегматичный, невозмутимый хирург, произносивший не больше десяти-двенадцати слов в день и со скучающим, безразличным видом делавший самые сложные операции, щупал своими большими, красивыми пальцами с коротко остриженными ногтями рану Николая и, позевывая, говорил:

— Что ж, можно уже и к физическим приступать…

Это значило, что грануляция идет хорошо, а на месте перелома появилась костная мозоль.

Николай стал ходить в физиотерапевтический кабинет. Маленькая, черненькая, почти совсем глухая от контузии, но живая и проворная, несмотря на свои пятьдесят лет, сестра-татарка, которую все звали просто Бариат, потому что никто не мог запомнить ее отчества — Бадрутдиновна, — делала ему диатермию и гальванизацию и восторгалась его аккуратностью. Николай приходил ежедневно в точно назначенный час и терпеливо сидел на своей скамеечке, обложенный мешочками с песком. Он даже находил какое-то удовлетворение и успокоение в этих ежедневных хождениях к Бариат. Хоть и скучно, но все-таки как-то приближает выписку, приближает фронт.

Сергей так и не появлялся — очевидно, опять куда-то уехал. Один из двух язвенников выписался. На его место, как раз рядом с Николаем, лег пожилой полковник с трофической язвой на ноге. Он был ворчлив, подолгу и еще подробнее, чем остальные, говорил о своей болезни и не разрешал курить в палате. Николай стал еще реже в ней бывать и все чаще ходить в библиотеку — помогать симпатичной Анне Пантелеймоновне сортировать книги. Это было у него чем-то вроде партийной нагрузки, придуманной специально для него майором Касаткиным, считавшим, что этим самым он убивает двух зайцев — с одной стороны, усиливает, так сказать, партийное ядро библиотеки, а с другой — отвлекает «ран-больного» от иных, менее полезных занятий.

Как-то, придя в библиотеку перед самым ее закрытием, Николай застал Анну Пантелеймоновну завязывающей толстую стопку книг. Увидев Николая, она, слегка смущаясь, попросила его дотащить их до ворот.

— Там дочка будет ожидать, на территорию ее не пускают, а до ворот я сама не дотащу. Это все неходкие книги. Хочу завтра обменять в коллекторе на новые.

Николай охотно согласился. На полпути Анна Пантелеймоновна забеспокоилась, что ему тяжело их нести в одной руке, и предложила разделить пачку на две, чтобы и она могла что-нибудь нести. Николай рассмеялся:

— Я спортсмен, мамаша. Когда-то этой самой левой рукой двухпудовую гирю раз пятнадцать выжимал.

— Ну, смотрите, смотрите. А то я тоже физкультурница. При немцах на четвертый этаж два ведра таскала.

Они подошли к воротам. Кроме облокотившегося о перила часового, там никого не было.

— Вероятно, на лекциях задержалась, — сказала Анна Пантелеймоновна.

— А где ваша дочка учится?

— Не учится, а учит. Английский язык преподает. В Строительном институте, не как-нибудь.

Они немного постояли.

— А где вы живете, Анна Пантелеймоновна?

— В двух шагах. Вон за тем домом, видите? — Она указала рукой в сторону стадиона. — По тропинке только спуститься и сразу же налево.

Николай подхватил книги.

— Пошли.

— Что вы, что вы? — испугалась Анна Пантелеймоновна. — Вам неприятности потом будут.

— Чепуха, мамаша, я к ним привык.

Когда они дошли до запущенного четырехэтажного дома с какими-то облупившимися полуголыми старцами на фасаде, Николаю так вдруг не захотелось возвращаться в свою палату с нудным полковником, что он, даже не отказавшись из приличия, сразу согласился зайти попить чаю.

Они поднялись на четвертый этаж.