В окопах Сталинграда

Хорошие люди, думал Николай, взбираясь в темноте по знакомой тропинке, очень хорошие. И сколько книг. Но живут, видать, туговато. Туфли-то у мамаши совсем стоптанные и чулки штопаные-перештопаные. А он-то полбанки варенья умял, дурак. На зиму, должно быть, с трудом сварили, а он за каких-нибудь полчаса… А отец-то ее, видно, крупный какой-нибудь, важный человек был — воротничок стоячий, пенсне… Наверное, недоволен был, когда она за своего геолога вышла. Тот, видно, из простых был — все в рубашечках да сапогах. Куда он девался, интересно? Погиб или, может, разошлись? Они ничего об этом не говорили, а спрашивать как-то неловко. А вообще — хорошие люди, очень хорошие.

Вернувшись в отделение (к ужину он опоздал), Николай, не заходя в свою палату, прошел в двадцать шестую и там до двух часов просидел, болтая с сестрами и больными.

— Что-то у вас вид утомленный и синяки под глазами, — говорил наутро полковник и многозначительно тряс своей плешивой головой. — А я-то вас весь вечер ждал. Соня меняла повязку, и я хотел похвастаться. Знаете, насколько уменьшилась язва? Вы никогда не поверите. Идите-ка, я вам покажу по секрету — если просунуть карандаш и приподнять повязку, хорошо видно.

10

Так началось знакомство Николая с семейством Острогорских. Сначала редко, потом все чаще и чаще стал заходить он к ним в промежутке между обедом и ужином. Варенье скоро кончилось, и Николай, как ни возражала Анна Пантелеймоновна, приносил с собой госпитальный сахар и масло, которого не ел.

Обычно Николай заходил за Анной Пантелеймоновной в библиотеку и они вместе шли домой, а потом, до прихода Вали из института, он помогал Анне Пантелеймоновне на кухне чистить картошку — врачи велели ему как можно больше двигать правой рукой, причем чем мельче движения, тем лучше.

Потом приходила Валя, всегда полная новых впечатлений и рассказов, и тут-то начиналась жизнь. Мать и дочь не умели говорить спокойно, они всегда спорили, очень горячо, и никогда друг на друга не обижались. Николая это очень забавляло. Особенно повторявшийся изо дня в день спор о сервировке стола.

— Когда ты, наконец, от всех этих своих фронтовых привычек отделаешься? Разве не приятнее есть за чистым столом со скатертью, чем…

— Скатерть стирать надо, а у меня времени нет.

— Видали? — Анна Пантелеймоновна искала поддержки у Николая. — Хорошо еще, курить отучилась, а то разило махоркой за версту, как от солдата.

— Так я ж и есть солдат, — смеялась Валя.

— Была. А теперь педагог. Не представляю, как и чему ты своих студентов учишь. Ты хоть их по фамилии называешь или Ваньками и Петьками, как своих зенитчиков?

— Как случится.

— Нет! Ни грана женственности. Запомните мои слова, Николай Иванович, так в старых девах и умрет. Кому она нужна такая?

Николай смеялся и, соблюдая разумное равновесие, принимал сторону то одной, то другой. Иногда, правда, мать и дочь объединялись — это было тогда, когда к ним приходил Валерьян Сергеевич, сосед из первой комнаты направо.

Валерьян Сергеевич был корректором. Этим делом он начал заниматься еще тогда, когда ни Николая, ни Вали не было на свете, в петербургской «Биржевке», и, пройдя штук пятнадцать газет, включая армейскую, работал сейчас в местной, городской.

Он был холост, держал не то пять, не то шесть кошек, которые без конца плодились и съедали почти весь его паек, ходил дома в мохнатом халате с длинными висящими нитками, которыми за все цеплялся, и не выпускал изо рта трубки с невероятно вонючим и крепким самосадом собственной резки. От него пахло всегда табаком и одеколоном, так как брился он каждый день и всегда неудачно — сухое, пергаментное лицо его было усеяно бумажками и ватками, а где-нибудь возле уха или на шее оставался недобритый кусочек.

Обычно он приходил за какой-нибудь книгой, но это было только предлогом. Взяв книгу, он говорил: «Зачем вы держите эту гадость? Я б ее давно сжег» или «Ну вот, опять подсовываете мне Чехова. Я ж его наизусть знаю, от корки до корки».

— Так не берите, если знаете.

— А что ж брать? У вас ничего нет. Дайте мне Элизе Реклю. Есть? Нету. Фабра о муравьях. Есть? Нету. Что ж у вас есть? Ведь вы библиотекарь, Анна Пантелеймоновна.

— Ладно. Вы чаю выпьете?

— Нет, — решительно говорил он и, сев за стол, машинально, ни на минуту не прекращая разговора, выпивал полчайника.

Он все и всегда осуждал, но только до того момента, пока кто-нибудь, в свою очередь, не начинал что-нибудь осуждать. Тогда он принимался яростно защищать.

— Ох, сегодня опять вечером собрание, — говорит Валя. — Совсем замучили.

— Замучили, потому что вам безразлично, что там происходит, — говорил Валерьян Сергеевич, заполняя комнату клубами своего вонючего дыма. — Вы думаете только о том, чтоб оно поскорей кончилось. Вам наплевать на то, что там говорят, наплевать, потому что вы торопитесь на свидание, потому что вы не общественница и вам ничуть не интересно, чем живет ваше учреждение.

— Вы ошибаетесь, Валерьян Сергеевич.