В окопах Сталинграда

Опять ударил гром. Валя закрыла ладонями уши и уткнулась в колени. При свете молнии ее сжавшаяся в комочек фигура казалась детски беспомощной. Николай снял пижаму и накинул ее на Валю.

— Мне не холодно, — сказала она.

— Неправда, холодно.

Опять загрохотало. Но уже не над головой, а где-то левее. Гроза уходила.

— Ты будешь мне писать, когда я уйду на фронт? — спросил Николай.

— Я не умею писать, — сказала Валя.

— А разве надо уметь? Надо хотеть.

— И на фронт ты не уйдешь.

— Почему?

Валя пожала плечами. Высунула руку из-под пижамы ладонью кверху.

— Дождь, кажется, прошел. Можно идти.

— Нет. Еще идет. — Николай прикрыл ее ладонь своею. — Так будешь?

Валя сделала движение, чтобы встать. Николай удержал:

— Будешь? Скажи…

Она молчала.

— Почему ты молчишь?

Валя сжала руки в кулаки и уткнула в них лицо.

— Господи… Почему я ничего не понимаю? Почему?

Она повернулась к Николаю, посмотрела ему в лицо. И совсем вдруг тихо и просто сказала:

— Я не хочу, чтоб ты уходил, не хочу… Вот и все…

Николаю показалось, что у него вдруг остановилось сердце. Потом оно застучало, во всем теле застучало — в руках, в груди, в голове. Захотелось вдруг обнять Валю, всю целиком, с головы до ног.

Но Вали уже не было. И портфельчика ее не было. И грозы не было.

Где-то вдалеке еще гремел гром, вспыхивали молнии. И небо было уже чистое.

13

Парадная дверь в отделение, как того и следовало ожидать, была закрыта. Николай, как обычно, обогнул корпус и, взобравшись на стоявшую под водосточной трубой бочку, подтянулся к окну. Оно открывалось легко и почти беззвучно. Несмотря на больную руку, Николай за последние дни так наловчился, что влезал в окно почти без всяких осложнений. Один только раз, зацепившись за гвоздь, слегка разодрал рукав пижамы.

Сегодня ему не повезло. Только успел он бесшумно соскочить на пол и, стоя на цыпочках, стал закрывать верхнюю щеколду, как за спиной его послышались шаги. Николай обернулся. Прямо на него по коридору шел дежурный врач Лобанов. Лобанов был самый молодой, а потому и самый строгий врач в отделении. Все знали, что он ухаживает за хорошенькой, веселой блондиночкой Катюшей — сестрой со второго этажа — и свои дежурства всегда старается приурочить к дежурствам Катюши. Сегодня это, очевидно, ему не удалось, поэтому он был зол. К тому же в отделение только что привезли двух больных, чего он тоже не любил, и он с радостью выместил свою злобу на Николае.

— Завтра же доложу начальнику отделения. Безобразие какое! Капитан, называется, офицер…

Он стоял, расставив короткие, толстые ноги, красный, возмущенный, а Николай весело улыбался и пожимал плечами.

— Что поделаешь, товарищ майор, бывает…

— Так вот, больше этого не будет. Понятно? Безобразие какое, в окна лазить. Завтра же доложу начальнику отделения… Извольте идти в свою палату.

Лобанов сдержал свое обещание. На следующее же утро он доложил обо всем случившемся подполковнику Рисуеву. Рисуев — мягкий, добрый, но бесхарактерный и больше всего боявшийся неприятностей — только развел руками и, чтобы снять с себя ответственность, обратился к Гоглидзе, главному хирургу и фактическому хозяину отделения.

— Что ж. После фронта и через трубу из госпиталя удерешь, — сказал Гоглидзе. — Понимаю, понимаю. Но окна все-таки придется замазать. — и, взглянув на Николая: — А вам, молодой человек, делать у нас больше нечего. Рана зажила, а с нервом провозитесь еще порядком. Переведем-ка вас к Шевелю, в невропатологию. Не возражаете?

Но у Шевеля не оказалось свободных мест, и в один прекрасный вечер Николай, вытащив из-под кровати спортивный чемоданчик, стал складывать в него свое имущество — два носовых платка, бритвенный прибор и маленькие трофейные ножнички для ногтей.

— Куда же это вы, Митясов? — удивился Зилеранский.

— На волю, товарищ полковник. Залежался.

— То есть как это на волю? — Полковник собрал лоб в морщины. — А рука, а пальцы?

— И рука, и пальцы — все будет в порядке. Заживе, як на собаци.

— Простите, но я все-таки не понимаю. Как же все-таки…

— А очень просто. Это называется лечиться амбулаторным способом. Буду приходить каждый день на лечение.

— А жить?

— Найдется где. Мир не без добрых людей. Давайте-ка ваш стаканчик для бритья…

В самый разгар прощального торжества, когда полковник Зилеранский провозглашал какой-то тост за дружбу, рожденную в госпитальных стенах, в дверях появился Лобанов.

— Это что здесь происходит? — произнес он, не повышая голоса, но достаточно громко, чтобы было слышно в коридоре.

Маленький, в халате не по росту, с завернутыми рукавами, он стоял в дверях, расставив, по обыкновению, свои коротенькие ножки, и чего-то ждал. Николаю стало вдруг смешно.

— Слушайте, товарищ майор, — сказал он, вставая с кровати и протягивая Лобанову свой стаканчик. — Зачем сердиться? Выпьем-ка лучше по случаю моей выписки.

Дежурная сестра не выдержала и прыснула в рукав. Это окончательно вывело Лобанова из себя.

— Ладно, — сказал он. — Завтра поговорим! — И, круто повернувшись, вышел.