В окопах Сталинграда

— Но вам должно быть известно, что непрописанными на чужой площади могут жить только военнослужащие.

— Нет, это как раз мне и неизвестно, — ответил Николай. — Но если это необходимо, я, конечно, сейчас же пропишусь. Паспорт у меня в кармане, только что получил.

На управдомшу это не произвело никакого впечатления.

— Вашего желания недостаточно, — сухо сказала она. — Вам придется сходить в райжилуправление к товарищу Кочкину.

— А зачем мне нужно идти в райжилуправление к товарищу Кочкину? — Николай почувствовал, что начинает раздражаться.

— А затем, что без его разрешения я не имею права выдать вам форму номер один.

— Что это еще за форма?

— Справка о том, что санминимум разрешает вам поселиться на данной площади. У Гиреева сколько метров?

Николай на минуту задумался.

— По-моему, пятнадцать.

— А по-моему, одиннадцать, — так же сухо и недружелюбно сказала управдомша. — Вряд ли Кочкин разрешит. На человека полагается шесть метров.

— Ну, это уж я с ним буду решать, — резко сказал Николай и стал подыматься по лестнице.

Управдомша крикнула ему вдогонку:

— Прошу только не задерживать решения. Я вовсе не намерена иметь из-за вас неприятности от участкового.

Николай ничего не ответил, но, открывая дверь, подумал, что, очевидно, с этой дамой надо разговаривать на другом языке.

В коридоре, стоя на табуретке, возился со счетчиком Яшка, Николай чуть не сшиб его.

— Чего это ты там возишься?

— Обещают свет на праздники дать. Такую иллюминацию запустим — держись только.

— Ну а меня можешь поздравить — получил паспорт наконец.

Яшка соскочил с табуретки.

— Ого! Празднички, значит, погуляем, а девятого ко мне. Идет?

— Черта с два. Встретил сейчас эту мымру на лестнице. Не хочет прописывать.

— Кто? Управдомша?

— Ага. Говорит, не хватает какого-то санминимума у Валерьяна Сергеевича.

Яшка свистнул:

— Это все Кочкин. Из райжилуправления. С ним надо… — Яшка ткнул вдруг Николая пальцем в грудь. — Ничего с ним не надо. Пропишешься у Острогорских. Ну, чего смотришь? Муж имеет право прописываться на площади жены. Такой закон есть, — и весело подмигнул. — Понял теперь? Подай-ка мне плоскогубцы. Вон там, на полу лежат.

Анна Пантелеймоновна второй день не ходила на службу. У нее был грипп. Температура подскочила до тридцати девяти, и Валя с великим трудом — Анна Пантелеймоновна отчаянно сопротивлялась — уложила ее в постель. Собственно говоря, даже не в постель, а на диван, так как, по теории Анны Пантелеймоновны, ни в коем случае нельзя показывать болезни, что ее боишься, иными словами, нельзя лежать под простыней, а надо целый день слоняться по комнате или, в крайнем случае, лежать на диване, укрывшись, упаси бог, только не одеялом, а обязательно стареньким, изъеденным молью пальто.

Когда Николай вошел, Анна Пантелеймоновна лежала на диване и спала. Рядом, на стуле, стоял стакан воды, а на полу валялась выпавшая из рук книга.

Николай поднял книгу и поправил сползшее пальто. В комнате было холодно. Он вышел на кухню, нарубил дров, затем вернулся и принялся растапливать печурку.

Анна Пантелеймоновна заворочалась. Скрипнули пружины — повернулась, очевидно, на другой бок. Слышно было, как она шарила рукой по столу, ища стакан. Николай обернулся:

— Может, вам свеженькой принести?

— Ах, это вы? Я и не заметила. Нет, нет, не надо. — Она сделала несколько глотков. — Валя дома?

— Нет, не приходила еще. Зажечь коптилку?

— Нет, спасибо, не надо. Я так полежу.

Николай удивился. Анна Пантелеймоновна не умела просто так лежать. Она всегда находилась в действии, а если уж лежала, то обязательно что-нибудь читала. Очевидно, она сейчас себя по-настоящему плохо чувствовала. Но Николай ничего не спросил — он знал, что Анна Пантелеймоновна не любит этих расспросов. На цыпочках вышел в кухню, наполнил чайник, вернулся, поставил его на печку и опять сел возле нее, подбрасывая время от времени чурки.

Он долго так сидел и смотрел на весело потрескивавшие в огне дрова. Вот так вот сидел он и в Сталинграде, в своей землянке. И такая же была у него печурка, и так же весело горел огонь, а забавный курносый Тимошка старательно всовывал в нее кирпичи. В Сталинграде топили кирпичами, пропитанными керосином. Керосину было много, целый состав, и битого кирпича тоже хватало — вот и мочили его в ведре с керосином, а потом топили им. Очень хорошо горело.

Эх, Сталинград, Сталинград… Как часто о нем вспоминаешь. Об этом стертом с лица земли городе, стертом на твоих глазах и все-таки оставшемся в живых. Как хочется посмотреть на него сейчас. Как радуешься каждому человеку, для которого такие слова, как Мамаев курган, Банный овраг, Соляная пристань, не только слова, названия, а часть жизни — может быть, самая значительная ее часть.