В окопах Сталинграда

Как гулко звенят чугунные ступени! Как хорошо стоять, облокотившись о каменные перила, и смотреть на Днепр, широкий, разлившийся до самого горизонта! Он сейчас совсем розовый, как и небо на востоке. Только там, у Никольской слободки, осталось еще немного синего и фиолетового. Тихо, тихо кругом…

И даже не верится, что были другие утра. С таким же прозрачным, как сейчас, небом, с капельками росы на траве и первыми появлявшимися в воздухе самолетами. А потом всходило солнце, и начинался страшный, насквозь пронизанный ревом моторов и разрывами бомб, нескончаемый, мучительно длинный день.

Тяжелые дни войны. Тяжелые, ох какие тяжелые… Июнь, июль сорок первого года. Немецкие листовки: «Сдавайтесь! Вы окружены! Штык в землю!» Горящие села, горящие города, осыпающиеся хлеба — какие хлеба! — и ползущие в них, обросшие бородами люди, прошедшие уже сотни километров, чтобы прорваться к своим… Сентябрь, октябрь. Страшная сводка Информбюро, когда бои шли уже на самых подступах к Москве. «Положение угрожающее…» Казалось, еще шаг, еще один только шаг… И вдруг… Брошенные в снег машины, подбитые танки, первые пленные, замерзшие, закутанные в одеяла. «Зимний фриц»… И в эти дни — парад на Красной площади, в нескольких километрах от передовой. И потом прямо с парада — на фронт. Мимо Василия Блаженного по набережной, через Бородинский мост, на Можайское шоссе.

— Не так страшен черт, как его малюют, — сказал тогда Сталин.

Он стоял на Мавзолее в хмурый ноябрьский день, и перед ним проходили войска — пехота, танки, артиллерия, — войска, пришедшие с фронта и уходившие на фронт.

Кто его знает, может, это были самые счастливые минуты за все время войны. Значит, умеем воевать! Умеем, черт возьми!

А потом Сталинград, Курская дуга, Польша, Германия, Берлин. И вот — все!

Странное чувство. Вот так до войны никак нельзя было себе представить, а как же это будет, когда она начнется. Так и сейчас. Все, чем люди жили все эти годы, — страшное, тяжелое и ставшее в этой тяжести чем-то даже привычным — кончилось.

В Сталинграде было не так. Там тоже было странное чувство. Только что ты еще стрелял, согнувшись перебегал по окопам, с опаской поглядывал на небо — и вдруг конец. Тишина. Непонятная, незнакомая тишина. Только какой-нибудь веселый сержант, не зная, куда девать патроны, пустит в воздух очередь из автомата.

Но там было другое. Там ты после пяти месяцев войны оказался вдруг в тылу. Но фронт еще был. Далеко, за десятки километров, но был. И ты знал, что еще попадешь туда. А сейчас его нет. Совсем нет. Возьмешь завтра газету, посмотришь на то место, где была сводка Информбюро, а вместо нее уже про комбайнеров пишут.

И все-таки война кончилась. Кончилась в Берлине. Не на Волге, не на Урале, а в Берлине, в том самом Берлине, о котором мечтал каждый солдат. Все мечтали: вот придем в Берлин, разыщем среди развалин имперскую канцелярию, доберемся до кабинета Гитлера…

Стало совсем светло. Подул ветерок. Откуда-то появились две девушки, какой-то танкист в шлеме, парень с баяном. Поеживаясь, тихо наигрывает что-то. Чего ты стесняешься? Смелей, смелей! Что-нибудь фронтовое — «Землянку» или «Темную ночь». Давай, не стесняйся. «Те-е-емная но-о-очь…»

Как любил эту песню Веточкин, славный, в кубаночке своей набекрень лейтенант Веточкин. И пел ее хорошо. У него был чистый, высокий голос, и бойцы часто просили его спеть что-нибудь. И он пел. Последний раз это было недалеко от Ковеля, в лесу, на лужайке, за день до наступления. Он много пел в тот вечер. А на следующий день он подорвался на противотанковой мине. Никто не мог понять, как это произошло. Нашли только его пилотку и полевую сумку.

Нет его больше. И Кадочкина, замполита Кадочкина тоже нет. В последнем письме, откуда-то уже из Германии, Леля писала, что он погиб во время бомбежки. Похоронили в небольшом разрушенном селе, на берегу Одера, недалеко от Франкфурта.

Многих уже нет. Не дожили. Казаков, Трофимов, Майборода, медсестра Наташа, которую, как говорили, даже пуля жалела…

А ты вот жив…

Прозвенел где-то внизу, на Подоле, первый трамвай. Зажегся кое-где уже свет в окнах. Люди собираются на работу. И может, даже не знают, что уже мир.

Лейтенант-танкист разложил на коленях карту, что-то показывает Алексею и Ромке. Должно быть, пройденный путь. Склонили головы, разглядывают.

Николай смотрит на лейтенанта. Немолодой уже, со следами ожогов на руке. Горел, должно быть. Повидал войну.

Николай смотрит на него и думает — вот встреться они недели две-три тому назад, и он не то что позавидовал бы лейтенанту, но что-то екнуло бы в груди. Парень, может, из госпиталя выписался, на фронт едет. А Николай уже не поедет, отвоевался.

Но это было бы две-три недели тому назад. А сегодня? Парень вот уже тоже вспоминает войну, карту показывает. Для него она уже кончилась, как и для Николая, как для всех. И скоро он скинет свои погоны и, может быть, так же, как и Николай, задумается — а что же дальше?

Но ему будет легче. Война уже кончилась. Самое главное в нашей жизни уже другое — не война.