В окопах Сталинграда

Школа — не райжилуправление, что правда, то правда. Здесь мило, весело, ребята хорошие и директор тебе обрадовался — все-таки пришел фронтовик, член партии, — в школе почти все преподаватели беспартийные. А что толку оказалось? Сидишь на педсовете и чувствуешь себя, как в первый раз у Острогорских. «Любите ли вы Андрея Болконского, Николая Ростова?» А ты впервые о них слышишь. Может, и проходил когда-нибудь в школе, да разве все упомнишь?

И вообще, какой ты, к черту, педагог? Учишь ребят гимнастике, а сам думаешь: вот этого ты сам уже не сделаешь и этого — тоже. Повел как-то раз ребят поглядеть на соревнования и еле до конца досидел, обидно стало. Двадцать пять лет человеку, а что впереди? Топчись на одном месте и радуйся, что хоть что-то от прежнего осталось. И так всю жизнь? Как старик-певец какой-нибудь — отпел свое, вот и принимайся за молодежь. Но тот хоть раньше пел хорошо, а ты?

Нет, не то все это… Не то.

5

В конце апреля Шура уехала в Харьков. Поехала их целая бригада — человек пять инженеров и две чертежницы: предстояла какая-то срочная работа на восстанавливаемом тракторном заводе, которую надо было выполнить на месте. Предполагалось, что к праздникам они вернутся, но, как это всегда бывает, что-то не утвердили, что-то надо было еще переделывать, и только восьмого вечером пришла от Шуры телеграмма, что она приедет девятого, вечерним поездом.

Николай, как и все в эти дни, ходил возбужденный и радостный. По городу распространился слух, что подписан мир. У громкоговорителей стояли толпы, во всех очередях говорили только об одном — о мире. Кто-то даже сам слышал по радио, что он где-то уже подписан. Но официальных сообщений не было. Репродукторы передавали легкую музыку, беседу о лауреатах Сталинской премии, «Ивана Сусанина» из Большого театра.

Восьмого вечером Николай вернулся домой поздно — педагогический совет затянулся и кончился только в начале одиннадцатого. Николай окинул взглядом комнату, подумав без особой радости, что к Шуриному приезду надо будет ее прибрать, и, не ужиная — лень возиться, завтра позавтракаю, — лег спать. Алексей уже храпел на своем балконе.

Посреди ночи Николай проснулся оттого, что его кто-то тряс за плечо.

— Подъем! Подъем!

Спросонья стал шарить вокруг себя, ища спички.

— Подъем! Подъем! — с веселой настойчивостью повторял над ним все тот же голос, голос Ромки Видкупа. — И как у вас тут свет зажечь, черт вас забери?

Николай наконец нашел спички, чиркнул, зажег коптилку. Посреди комнаты стоял Ромка — рыжий, веснушчатый, сияющий.

— Выходи строиться! Живо!

Николай и Алексей, ничего не понимая, сидели на своих тюфяках, хлопали глазами.

— Война кончилась! Понимаете — кончилась! Кончилась, кончилась, кончилась…

Четвертый час ночи. На дворе еще темно.

Прошел дождик — теплый, весенний, оставив на тротуарах под деревьями светлые серые круги. С мокрых каштанов еще каплет. Точно на глазах распустились их зеленые гусиные лапки. Вчера еще были почками, а сегодня уже стали листьями. В воздухе пахнет свежим — опрыснутой дождем землей, молоденькой зеленой травкой.

Они идут по улице, прямо по мостовой, по трамвайным путям, куда глаза глядят.

Откуда-то — то ли из раскрытого окна, то ли из далекого уличного репродуктора — доносится голос Левитана. Где-то поют. Нестройно, вразнобой, стараясь друг друга перекричать: «Ой, Днипро, Днипро, ты силен, могуч…»

Сквозь молоденькую зелень сада виден университет — большой, печальный, с дырявыми, закопченными окнами, облупившимися колоннами. Ему грустно. Всем весело, а ему грустно. Ничего, старина, скоро и за тебя примутся, не грусти! Смотри, как хорошо разрослись вокруг тебя каштаны — уже касаются друг друга своими ветками, а ведь до войны совсем малютками были.

Взвилась ракета. Осветила улицу, сад, колонны сожженного здания и погасла. Метнулся по небу луч прожектора. Раз-два, туда-сюда, расширился, сузился и тоже погас. Каждому хочется как-то отметить сегодняшний день.

Молоденький безбровый милиционер в белой гимнастерке стоит на углу, скучает. Ему, бедняжке, тоже, вероятно, до смерти хочется так вот пройтись по улице, в обнимку, по мостовой. Петь песни.

— С праздничком тебя, старший сержант, с победой!

— И вас также. — и улыбается.

Визжа тормозами, подкатил «виллис».

— Как к вокзалу проехать, друг?

— Прямо, потом налево, до бульвара, а дальше увидите.

— Ну, спасибо. И за твое здоровье по маленькой выпьем…

Опять улыбается. Ничего другого ему не остается.

Пошли дальше…

Восток уже порозовел. На небе четко рисуется уступчатая колокольня Софии. Повезло тебе, очень повезло — пережила войну, и какую! Не тронули тебя. Не успели — убежали. Дай бог тебе столько же еще стоять, сколько ты простояла, и еще столько же.

Пошли, пошли дальше… Пошли к Андреевской. Смотри, как хороша она сейчас, стройная, легкая, с тоненькими своими колоколенками. И почему мы, дураки, не приходили сюда по утрам, именно по утрам, когда она так красива на золотистом утреннем небе? Теперь мы всегда будем приходить сюда по утрам, обязательно по утрам…