В окопах Сталинграда

Но тут же всплывали в памяти последние слова Алексея, грубые, резкие и, если уж говорить то, что есть, смахивающие просто на ложный донос. «На одних книжечках два с половиной года не проживешь». Что ж, Никольцев в гестапо служил? Это он хотел сказать? И неужели он сам этому верит? Ведь все знают, что старик при немцах чуть не умер с голоду, последние месяцы пластом лежал, — об этом и Степан, институтский сторож, рассказывал, — но работать к немцам не пошел. И вообще, почему все приняло такой нелепый оборот? Не из-за Левки же! Левка правильно говорил. Ерунда какая-то…

После лекции Николай зашел к Алексею.

Тот стоял над своим столом в накинутой на плечи шинели — очевидно, собирался уже уходить, — складывал какие-то бумаги в папку. Увидев Николая, мрачно посмотрел на него:

— Хорошо, что пришел. Поговорить надо.

— Для того и пришел, — так же мрачно ответил Николай.

Алексей старательно завязывал шнурки папки.

— Ты можешь мне объяснить вчерашнее ваше поведение? — спросил он, не глядя.

— А ты свое можешь? — в тон ему спросил Николай.

— Могу.

Алексей сунул папку в ящик, щелкнул замком и подошел к Николаю.

— Могу. А вот ты — не знаю. Все-таки можно было догадаться, что когда выступает член бюро, то делает он это не только за свой страх и риск. И если выступает, то, очевидно, перед этим все-таки кое с кем проконсультировался, поговорил. Неужели это так трудно понять?

— Очевидно, трудно, — сказал Николай.

— Я думал, ты умнее.

— Как видишь, нет.

Алексей вдруг рассмеялся:

— Ох, Николай, Николай… Смешной ты все-таки парень. Иногда вот смотрю я на тебя — жаль, что редко теперь видимся, — и думаю: парень как парень, а чего-то тебе не хватает.

— Ума, очевидно. Сам сказал.

— Нет, не ума. Парень ты неглупый. А чего-то вот нет. Сам не пойму чего. Жизнь прожил нелегкую, воевал — что к чему, как будто должен знать. А вот…

Он, точно оценивая Николая, прищурил один глаз и посмотрел на него. Тот молча сидел на подоконнике и внимательно разглядывал кончик папиросы.

— Вот заступаетесь вы за старика. Похвально, ничего не скажешь. Со стороны смотреть, даже приятно. Старика, видите ли, обижают, а мы вот в обиду не даем. Вот мы какие! А спросить вас, для чего вы это делаете, — вы толком и не ответите. Ну, я понимаю еще, Хорол, интеллигентский сынок. Тянется к профессорам. Кастовое, так сказать. Но ты — простой парень, фронтовик. Погоди, погоди, не перебивай.

Алексей присел к Николаю на подоконник, поставил ногу на стул.

— Ну, посуди сам. Старику семьдесят лет. Многого он не понимает, что поделаешь? Девятнадцатый век… Иногда такое ляпнет на совете, что мы только переглядываемся. Говоришь ему: нельзя, Константин Николаевич, двоек не ставить, за это нас тягают. А он только брови подымет — люди, мол, только с фронта пришли, нельзя их сразу же и резать. И упрется, как бык, с места не сдвинешь.

— Все это я прекрасно понимаю, — сказал Николай. — Но если уж…

— Нет, не понимаешь. Не понимаешь самого простого. Сел бы на мое место, как ты мне когда-то советовал, сразу понял бы. Самые элементарные вещи до старика просто не доходят. Отстал от жизни по меньшей мере на пятьдесят лет, если не на все сто. Забывает, что сейчас все-таки сорок шестой год, а не какой-нибудь там шестьдесят шестой прошлого века. — Алексей хлопнул Николая по коленке, словно ставя точку. — Так что напрасно вы, друзья, в бутылку лезете. Поверь мне, в этих вопросах нам все-таки кое-что виднее, чем вам.

Николай рассеянно смотрел в окно. Казалось, его больше всего интересуют сейчас гоняющиеся друг за другом по улице мальчишки.

— Хорошо, — сказал он наконец, повернувшись. — Допустим, что так. Ответь мне тогда на такой вопрос. Правда или нет, что Никольцев отказался принять тебя к себе на кафедру?

Алексей соскочил с подоконника, сунул руки в карманы шинели. Рассмеялся неестественным, деревянным смехом, каким смеются, когда смеяться совсем не хочется.

— Понятно… Нашли уже, значит, причину. Ну что ж, пусть будет так.

Он подошел к столу, поискал ключ, один за другим запер все ящики, проверил их, снял с вешалки свою ушанку.

— Ну а ты как? — сказал он, подходя к Николаю. — Уже и рад? Развесил уши?

Николай смотрел куда-то мимо него.

— Нет, не рад, Алексей. Совсем не рад.

— Чему не рад? Ну вот скажи мне, чему не рад? — Алексей стоял, засунув руки в карманы шинели и позванивая ключами. — Тому, что мы хотим укрепить наш институт? Этому ты не рад? Тому, что из армии наконец возвращаются люди — настоящие, крепкие, наши люди, люди, на которых можно опереться, люди, которым мы верим. Верим потому, что рядом с ними воевали, за одно воевали. Этому ты не рад? Что ж, твое дело, а мы будем драться за них. И, если надо, пожертвуем даже Никольцевыми, несмотря на все их знания и прочие там заслуги. Пожертвуем, потому что самое важное для нас сейчас — это сделать побольше инженеров, из вас сделать, из тебя. И сделаем, поверь мне. Только делать будем своими руками. Не чужими, а своими, понял?

Алексей большими шагами ходил по комнате, задевая шинелью какие-то лежащие на столе чертежи и не обращая на это внимания.