В окопах Сталинграда

И опять говорит. Говорит, говорит, говорит… А Валя слушает. Прижалась к нему — так тепло с этой стороны, и рука его большая, теплая, Валя сквозь перчатку чувствует. Идет рядом и слушает. Ему хочется выговориться — она понимает, у него сегодня такой день, но все-таки… Ну да ладно, говори, говори, о чем хочешь.

Ведь прошло столько времени — сентябрь, октябрь, ноябрь… Господи, почти семь месяцев.

— А вот и то место, где мы с тобой лазили, помнишь? — Они у решетки Ботанического сада.

— Перемахнем, а?

— Погоди. Пусть милиционер отойдет.

В саду темно-темно — на улице, там хоть фонари, — под ногами грязь, скользко. «Держись за меня, крепче держись». Опять поднялся ветер. Деревья шумят.

— Ты любишь, когда они шумят?

— Люблю.

— А еще что?

— Что — что?

— Еще что любишь?

— Еще что? Когда паровозы так гудят. И почему ночью всегда так слышно?

— Не знаю. А еще что?

— Слушай, я куда-то провалилась.

— Ну вот, говорил тебе — держись крепче. Фронтовичка…

— Здесь, по-моему, болото.

— Какое тут может быть болото?

— А я говорю — болото. У меня полон сапог воды.

— Давай тогда сюда. Держись за шею. Раз…

— Ну и хватит. Дальше я сама пойду. Ну вот до того дерева — и хватит. Там уже сухо.

— Сухо, сухо… Тебе только по асфальту ходить.

— Ну и ладно.

Пауза.

— А который это час, интересно?

— Бог его знает. Не все ли равно?

— А ребята?

— Что — ребята?

— Ведь они ждут тебя.

— Не ждут. Они все понимают.

— Что — все?

— То, чего ты не понимаешь.

— Ох и глупый же ты…

Пауза.

— Слушай, а зачем ты тогда подошла?

— Когда? Во вторник?

— Да.

— Просто так…

— И действительно считала, что не надо оправдываться?

— Не знаю, может, и думала. А потом рассердилась на тебя.

— Почему?

— Почему, почему… Сам догадайся.

— Не могу. Я поглупел. Ну вот совсем поглупел. И вообще, давай сядем на эту скамейку.

— Она мокрая.

— Ну и ладно. Мы все равно на нее сядем. Сядем, и я тебе расскажу об одном товарище.

— Опять о Левке или Сергее своем? — (Господи, опять о смысле жизни?)

— Нет, не о Левке. О другом. Ты его не знаешь. Так себе, рядовой товарищ. Жил-был, потом воевал, потом попал в госпиталь. Вот здесь вот этот госпиталь был, на горе. Потом познакомился он с одной девушкой. А девушка была глупенькая, ничего не понимала. Потом они поссорились…

— По его вине…

— А ты ее разве знаешь?

— Встречала…

— Тогда ты должна знать, чем у них все кончилось.

— А разве кончилось?..

Но на этом поставим точку. Хватит. На вокзальных часах уже четверть пятого. И на востоке уже стало светать — видны трубы, антенны. И вообще, ничего умного эти товарищи сегодня уже не скажут. Не будем их винить за это…

1955

Маленькая печальная повесть

1

— Нет, ребята, Канада, конечно, не ахти что, но все же…

Ашот не закончил фразы, просто сделал знак рукой, означавший, что Канада как-никак капиталистическая страна, в которой, кроме сверхприбылей и безработных, есть круглосуточные продуктовые магазины, свободная любовь, демократические выборы, ну и, что ни говори, Клондайк — нельзя о нем забывать, — река Святого Лаврентия и трапперы, авось еще сохранились.

Его поняли, но не согласились. Предпочтение отдавалось Европе, и конечно Парижу.

— Ну что вы со своим Парижем! Подавай им Париж. Париж — это завершение. А Канада — разминка. Проба сил. Проверка на прочность. С такой Канады и надо начинать.

Было уже три часа ночи, вещи не собраны, а самолет в восемь утра, то есть в шесть надо уже быть в театре. И не очень пьяным.

— Отставить, Саша, сухой чай — ерунда, попробуй мою травку тибетскую или бурят-монгольскую, черт его знает, отбивает начисто.

Сашка пососал травку.

— А ну дыхни.

Дыхнул.

— Сказка. Чистый ландыш…

Заговорили о Тибете. Роман когда-то был с гастролями в тех краях, откуда ее, травку, и знаменитое мумие привез. У бывших лам достал.

Пить начали сразу после спектакля, он кончился рано, до одиннадцати. Ашот заранее запасся водкой, пивом, мать приготовила винегрет, где-то достали экспортные сардинки. Пили у Романа — с женой он разошелся, жил холостяком.

Ашот был пьянее остальных, потому и болтливее. Впрочем, пьяным никто не был, просто в приподнятом настроении, — Сашку впервые включили в заграничную поездку.

— Хватит о Тибете, бог с ней, с крышей мира. — Ашот перебил склонного к экзотическим подробностям Романа и разлил остатки водки. — Посошок! Потом опять пососешь. Так вот, главное, не заводись. Не увлекайся вином и женщинами. Не потому, что шпионки…

— Ох, Аркадий, не говори красиво. Сами все знаем. — Сашка поднял свой стакан: — Пошли. За дружбу! Народов и развивающихся стран!

— Бхай-бхай!

Выпили. Доели винегрет. Сашка опять принялся разминать свои икры. Было жарко, и все сидели в трусах.

— Да что ты все их массируешь, — не утерпел Ашот и тут же кольнул: — Длиннее не станут.

— У Нижинского тоже были короткие ноги, — парировал за Сашку Роман, он знал все обо всех. — Кстати, знаете, как он объяснял, почему у него такой феноменальный прыжок? Очень просто, говорит, подпрыгиваю и на минуту задерживаюсь в воздухе, вот и все…

— Ладно, — перебил Сашка, — надо двигать. Натягиваем портки.

Стали одеваться.

— Вам сколько валюты дали? — спросил Роман.