В окопах Сталинграда

Ашот ничего не ответил. Ждал. Протиснулась и овладела Сашкой группа молодых ребят, очевидно балетных, засыпала вопросами. Опять потянулись руки с карандашами, ручками.

— Как же нам быть? — повторил Сашка, отстраняя рукой патлатого парня. — Сейчас у меня это самое, вроде как прием. В вашем «Максиме». Лифарь будет, сам Серж Лифарь, понимаешь? Кажется, он даже и организатор… Что ж делать? Телефон у тебя есть?

— Нету.

— Запиши тогда мой. — Он протянул в пространство руку, и в ней сразу же оказались программка и авторучка-бик. Он записал номер. — Это отель «Монталамбер», в самом центре. Это портье, это номер комнаты. Двести сорок пять.

— Ясно. Когда позвонить?

Сашка почесал затылок:

— Когда, когда… Утром… Нет, утром не получится. Давай после обеда, по-вашему — апрэ-миди… Нет, тоже не выходит… Давай все же утром! В восемь утра. Даже в полвосьмого. Идет?

— Идет.

— Значит, договорились. Завтра в полвосьмого… Господи, столько надо…

Верткий фотограф с тремя аппаратами на шее, тщетно пытавшийся пробиться к Сашке, завладел-таки им.

— Да… Как Ромка? — спохватился вдруг Сашка. — Что ты о нем знаешь? Жив, здоров?

— Жив, здоров…

— Ладно. До завтра. В полвосьмого, значит.

— Знаешь, — Ашот с трудом пробился к Сашке, — запиши-ка мой адрес. На всякий случай.

Сашка замахал руками:

— Зачем он мне? Все равно потеряю, ты же знаешь. Жду звонка, и все…

На него опять набросились.

Ашот пошел домой. Возвращался с каким-то странным чувством. Радости, растерянности. Зашел в кафе, ахнул двойного коньячку… Да, ничуть не изменился. Глаза вот только… Впрочем, какие еще могли быть глаза… Сколько же это прошло? Год? Нет, больше. Полтора уже. Выехали в октябре… Год и семь месяцев. Бежит время. Ашот проехал свою остановку, пришлось возвращаться.

На следующий день ровно в семь тридцать он снял трубку автомата. Длинные гудки, никто не подошел. В восемь то же самое. В девять, десять, одиннадцать, двенадцать. Глухо.

В обеденный перерыв поехал в этот самый «Монталамбер». В метро просмотрел газеты. В «Котидьен», «Либерасьон» небольшие, но очень хвалебные заметки, в «Фигаро» даже статейка побольше, где в приятном контексте вспоминали Дягилева, русские сезоны в Париже.

Сашки в отеле не оказалось. Ашот оставил записку, просил, чтоб Сашка позвонил Анриетт на работу.

Она вернулась к шести — никто ей не звонил.

Поздно вечером, опять не дозвонившись, Ашот пошел еще раз в отель. Любезный портье сказал ему, что месье Куницын совсем недавно, полчаса, не больше, уехал на вокзал. Поезд в 23.30, с гар Аустерлиц, на Авиньон…

— Записки он мне не оставил? — спросил Ашот. — Гляньте, пожалуйста.

Портье глянул в ящичек возле гвоздика с ключом.

— Нет, ничего нет, месье. Пусто.

— Ну надо ж его понять, — говорила в тот вечер любящая «мир-дружбу» Анриетт. — Успех, голова кругом, растерялся, приемы, Лифарь, один день в Париже, со всех сторон дергают…

— Конечно, конечно, — соглашался Ашот, ему очень хотелось согласиться. — Но все же…

Закутанная в платок мама — ее все еще знобило — тоже защищала Сашку:

— Ведь это Сашка, наш Сашка, ты ж его знаешь. Горячий, импульсивный, увлекающийся. Сам говоришь, какие у него были глаза, когда тебя увидел.

— Глаза-то глаза, но…

— Что «но»?

— Да как-то все не то… Не так.

— Нет-нет, Ашот, не осуждай его. На обратном пути из Авиньона он обязательно…

— Та же суета, разрывание на части… Куда уж тут… И адреса так и не взял.

— А ты почему не оставил сейчас у портье? Сходи завтра, занеси, он, вероятно, в том же отеле остановится.

Скрепя сердце на следующий день, возвращаясь с работы, занес. Портье успокоил, сказал, что номер зарезервирован.

Нет, Сашка есть Сашка, закрутился, завертелся, спохватился уже в поезде, стал казнить себя… Зайдет, не может не разыскать. Ну вот не может! А внутри сосало, скребло, на работе был рассеян, отвечал невпопад.

— Да успокойся ты наконец. — Мать видела, как мается ее ах какой ранимый Ашотик. — Я понимаю, все понимаю, но и ты должен понять. Тебе хотелось бы, конечно, чтоб он…

— Да, хотелось бы… — пресекал Ашот. — Ладно. Хватит. Увидим.

«Нет, не могу, у меня свидание с другом… И все. Свидание с другом, которого не видел бог знает сколько… Ясно?» — вот что сказал бы Ашот на его месте. Но Сашка не сказал, уехал в Авиньон.

Прошла неделя. Фестиваль закончился. В газетах о нем много писали. Писали и о Сашке. Расхваливали. Ашот ждал.

Статьи прекратились. Ашот продолжал ждать.

— Да ты сам зайди, — твердила мама. — Чего тянуть. Зайди в гостиницу, и все.

— И дай наконец ему дрозда, — подсмеивалась Анриетт. — Ты ж собирался.

И он зашел. Ему сказали, что да, останавливался, три дня прожил и в конце прошлой недели улетел в Нью-Йорк.

6

Шел третий год парижской жизни. Ашот с матерью получили гражданство. По французским законам для этого надо было бы прожить здесь пять лет, но помогли кое-какие связи Анриетт. Несколько идеализировавший на первых порах западные порядки, Ашот, столкнувшись с французской канцелярщиной, был поражен ее сходством с родной, советской. Он утверждал даже, что она позаковыристей и труднее объяснима.