В окопах Сталинграда

Был и еще один лучик, не очень яркий, но теплящийся до сих пор. В Венеции, куда ездил с телевизионной группой на биеннале, он познакомился с бежавшим из Театра Ленинского комсомола молодым актером. Выпили в какой-то траттории, разговорились. И выяснилось, что оба они более или менее одинаково смотрят на театр. Оба достаточно критически относятся к тому, что происходит сейчас на Западе. Да и Москва, театральная Мекка, тоже не очень-то обоих радовала.

Коля Ветров, живой, востроглазый, неглупый паренек лет двадцати трех, драпанувший совсем недавно, без особого энтузиазма говорил о последних московских премьерах. Молодость безапелляционна, досталось от него и Любимову, и Эфросу, и Ефремову, даже лучшему, на его взгляд, среди всех — Товстоногову, но, в общем-то, его взгляды показались Ашоту близкими. Оба сошлись на том, что с классикой просто беда. Режиссерам обязательно надо найти «своего» Чехова, «своего» Гоголя, все хотят быть Мейерхольдами, слова в простоте не скажут. Не пора ли пересмотреть все это? Не искать собственной трактовки «Трех сестер» или «Гамлета», а попытаться смотреть на пьесу глазами самого автора. Пиранделло пусть будет Пиранделло, Ионеско — Ионеско, а Чехов останется Чеховым. За него они особенно «болели». И к концу вечера, превратившегося в ночь, вспыхнула вдруг идея поставить «Душечку», любимый рассказ Толстого, который он всем читал вслух. У Коли и актриса уже на заглавную роль имелась — живет в вашем Париже, русская, молодая, вылитая Душечка.

Венецианская траттория окрещена была «Славянским базаром», условлено было через месяц встретиться и к тому времени подумать, прикинуть, пошевелить мозгами. Оба друг другу очень понравились.

Из других событий в жизни Ашота произошло еще одно, довольно существенное, — Анриетт ждет ребенка. Мечтает о девочке, Ашот — о мальчике, Рануш Акоповна — о любом живом существе. Тайно ото всех покупает распашонки, хотя по русским правилам это не полагается…

Ну а третий? Сашка?

Только успела погаснуть надпись «Привязать ремни, не курить!», как Сашка направился в буфет. Летел он на «конкорде», самом быстром и комфортабельном самолете в мире, — до Нью-Йорка три часа и любой напиток в счет билета. Взял бутылку коньяка, полистал проспект, рекламирующий разные страны, бриллианты и японские телевизоры в виде ручных часов, потянулся за распутинским «Прощанием с Матерой» — все так хвалят…

Прощание, прощание… Ашот, ох уж этот Ашотик, в бороде уже седина, а двадцатилетний рубеж никак не перешагнет, все о Дягилеве… Дягилев, Нижинский! Никак понять не может, Песталоцци наш дорогой, что сегодняшний Нью-Йорк — это не Париж начала века… Хорошо ему — оттрубил положенные ему часы и на диван с каким-нибудь Авторхановым или Гроссманом. А тут… Не успеешь слезть с самолета, как сразу же принимай решение. Хуже нет. Голливуд? Подписывать или не подписывать контракт с «XX век — Фокс»? На того же Нижинского? Ролька небольшая и условия дай бог, но они же, гады, хотят сделать упор на всякие там поползновения Дягилева, чего он, Сашка, не допустит даже в намеке. Нижинский наша гордость, и ни одного пятнышка быть на нем не должно… Ну а Япония? Ренье, принц Монакский? Все, как всегда, наползает друг на друга…

Поглатывая из бутылки и постепенно озлобляясь, Сашка пытался сообразить, как и где напоить япошку, чтоб перетащить гастроли на октябрь, — за это время он как раз отправит Анжелку в Майами, пусть позагорает, — тогда в сентябре он сможет попасть и в Монте-Карло, на фестиваль. Ну а «Раймонда» в Чикаго? Тоже сентябрь… А может, послать их всех подальше, всех принцев и япошек и…

«Шинель», «Шинель»! Далась ему эта «Шинель». Дягилев советского разлива…

И ни с того ни с сего всплыла вдруг откуда-то из глубины ночь на Неве… В тот год она замерзла чуть ли не до дна. Шли откуда-то, с какой-то веселой пьянки, спустились у сфинксов, перлись по льду. А до этого, до пьянки, занесло их почему-то на бондарчуковскую «Войну и мир» — как ни странно, не так уж плохо. Аустерлицы, балы, люстры, может быть, и многовато, но Кторов — старик Болконский и Петя Ростов, совсем молоденький актерик с нехорошей фамилией Ермилов, запомнились, врезались в память.

И вот посреди Невы с небольшой поземочкой Сашка пустился в пляс. Ей-богу, лучше в своей жизни он не танцевал. За двоих! Александр I на коне, молодой красивый самодержец Всероссийский, и влюбленный, восторженный, потерявший голову Петя. И сразу же последняя ночь, заточка сабли — вжиг-вжиг! — и хор, высокое небо, звезды и гибель — замахал, замахал руками и свалился с лошади…

— Сашка, ты гений! — сказал ему тогда Ашот. — Такое станцевать можешь только ты! Все! — И, смеясь, добавил: — Как видишь, сочетание Бондарчука со ста граммами дало прекрасный результат.

— А граф что, ни при чем?

— Граф издевался над балетом.

— Вот и расколол я его пополам… Таки гений!