В окопах Сталинграда

Сенька мотнул головой. Во рту пересохло, и язык вдруг стал большой и неповоротливый. Старшина поправил шинель под собой.

— Пошел, Серко… — и дернул вожжи.

Подвода затряслась по ухабам, подымая тучи пыли, потом скрылась за поворотом. Сенька проводил ее глазами, вошел в палатку и до обеда лежал, уткнувшись лицом в солому.

Больше он ни к кому уже не подходил.

5

На передовой что-то изменилось. Стрельба приблизилась. В рощицу и вокруг нее сначала редко, а потом все чаще и чаще начали падать снаряды. Раненых стало так много, что ими заполнили не только их с Ахромеевым палатку, но раскладывали их прямо на земле в кустах. Доктора и сестры сбивались с ног. Операционная работала круглые сутки без всякого перерыва.

— Плохо дело, — говорили бойцы. — Авиация одолевает, дохнуть не дает.

Бойцы были из разных полков, из разных дивизий, но все говорили одно — жмут немцы, спасу нет.

Рядом с Сенькой положили худенького с наголо выбритой круглой головой сержанта-разведчика. У него были большие черные, вероятно, когда-то очень веселые глаза. Ранен он был в обе ноги. Четырьмя осколками. Пятый сидел где-то в ключице. Лежал он все время на спине, но не стонал и не жаловался, только воды все просил — у него был жар.

— Где это тебя так разделало? — насколько мог участливо спросил Сенька, ему очень жалко было худенького сержанта.

— На мине подорвался, в разведке, — сказал сержант и, тяжело дыша и поминутно кашляя, стал рассказывать, как он с тремя разведчиками — командира взвода убило, и он его заменил — пошел за «языком», как они достали этого «языка», а на обратном пути сбились, попали на минное поле, и вот только он один и остался жив — всех четверых, с фрицем вместе, на клочки разорвало.

Сенька молча слушал и сочувственно смотрел на сержанта. «Какой он худенький, совсем пацан», — думал он и сравнивал свою мускулистую жилистую руку с тоненькой, совсем как у девочки, рукой сержанта, выглядывавшей из рваного рукава.

— Повезло тебе, — сказал Сенька.

— Повезло, — улыбнулся сержант.

— А ты давно воюешь?

— Я? Дай бог. Третий раз вот уже ранен.

— Третий раз? — удивился Сенька.

— Третий. Под Смоленском, под Ржевом и вот здесь теперь.

— И все живой остаешься?

— Как видишь. — сержант медленно, с натугой улыбнулся, ему, по-видимому, трудно было улыбаться. — Водички нету?

— Я сейчас принесу, — сказал Сенька и побежал на кухню.

Когда он вернулся, сержант лежал и тяжело дышал. Лицо его стало совсем красным.

— Жар, должно быть, — сказал Сенька и поднес кружку к сухим, потрескавшимся губам сержанта. Тот с трудом сделал несколько глотков, откинулся назад и слабо выругался.

— Обидно, черт возьми. — он опять выругался. — Не увижу больше ребят.

— Тебе что — кости перебило?

— Кости. На обеих ногах кости.

Сенька посмотрел на его ноги — обмотанные во всю длину, толстые и какие-то квадратные, только кончики пальцев выглядывали.

— Да, долго тебе лежать.

— Долго, — вздохнул сержант и опять попросил пить. — С полгода проваляюсь. Как колода. А ребята воевать будут…

Больше он ничего не сказал. Закрыл глаза и долго лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал.

«Как бы не помер», — подумал Сенька, и ему еще более жалко стало худенького сержанта. Он осторожно приподнял бритую голову его — она была горяча, как огонь, — и подложил свою скатку.

Ночью сержант стал бредить — вспоминать Полтаву, Клашу, ругать какого-то старшину, — и Сенька всю ночь менял ему холодную мокрую тряпку на лбу. К утру бред прошел, жар отпустил, и часа два сержант спал спокойно. Сенька тоже вздремнул.

Только утром заметил Сенька, что у сержанта на груди «Красная Звезда». На одном уголке эмаль облупилась. «Такой молоденький — и уже орден», — подумал Сенька и побежал за завтраком.

— За что это ты орден получил? — спросил потом Сенька, кормя сержанта с ложечки.

— За что дают, за то и получил, — уклончиво ответил Николай (сержанта звали Николаем) и облизал ложку.

— И давно получил?

— Давно.

«Смелый, должно быть, — подумал Сенька. — По морде видать, что смелый. А ведь такой худенький, хлипкий».

После завтрака Николаю захотелось оправиться, и Сенька бегал за судном — оно было одно на весь санбат, и на него была очередь, — и помогал Николаю с ним сладить.

— Ты мировая няня, — сказал Николай, и Сеньке это было ужасно приятно.

Когда Николая унесли на перевязку, Сенька нарвал свежей травы и подложил под плащ-палатку, на которой лежал Николай. А на обед выклянчил у повара лишний кусок мяса, но у Николая не было аппетита, и пришлось ему самому съесть.

— Аппетитец у тебя — дай бог, — улыбнулся Николай.

Сенька смутился и отставил котелок.

— А мне вот не лезет ничего. Тошнит чего-то.

— Это от жару.

— А вот пить… Ведро бы зараз выпил.

— Дать? — спросил Сенька и потянулся за кружкой.

— Дай.

Николай, морщась от боли, но с наслаждением, выпил пол-литровую кружку, откинулся на скатку и стал смотреть на голубой ослепительный кусок неба, видневшийся в отверстие палатки.