В окопах Сталинграда

— Ты за лисицами охотился? — спрашивал Сенька.

— Нет, не охотился, — отвечал Николай.

— А за медведями?

— И за медведями не охотился.

— Приезжай тогда после войны ко мне. Я тебя научу охотиться. У нас там горностаи, куницы есть, а белок…

И Сенька со всеми подробностями рассказывал, как он с отцом на охоту в тайгу ходил на целую неделю и как медведь чуть не оторвал хвост Цыгану и с тех пор шерсть у него стала вылезать и хвост совсем стал голый.

Николай слушал, иногда покашливая, потом спрашивал:

— А за кукушками ты охотился?

— Кто же за ними охотится? Кому они нужны? — смеялся Сенька.

— А я вот охотился.

— Врешь.

— Зачем вру? Они там большие, жирные, пуда в три-четыре весом.

— Где ж это такие кукушки?

— В Финляндии такие кукушки.

— А ты и в Финляндии был?

— Был. Кякисальми — слыхал? Нет? Тем лучше. Я добровольцем тогда был. Вот эти два пальца отморозил тогда. И на ноге, на левой, четыре.

— Ты и орден там получил? — спросил Сенька.

— Там.

Сенька выждал немного, думая, что Николай еще что-нибудь скажет, но Николай ничего не говорил. Тогда Сенька спросил:

— А за что ты его получил?

— Чудак ты, Сенька. За что да за что. За войну, конечно.

— Нет… За что именно?

— Черт его знает. В разведку ходил, «языка» ловил.

«Врет, — подумал Сенька, — наверное, танк подбил или генерала в плен взял…»

Некоторое время они лежали молча, прислушиваясь к звону ночных кузнечиков. Полы палатки были приподняты, и над головами видны были звезды. Где-то сверкали зарницы.

— Эх, Сенька, Сенька… — тихо сказал Николай. — Жаль, что не в одной части мы с тобой. Взял бы я тебя к себе. Хороший бы разведчик из тебя получился. Раз охотник — значит и разведчик. Помкомвзводом бы назначил.

— Я карту не умею читать, — сказал Сенька. — И вообще…

— Что — вообще? Научился бы. — Николай, помолчав, вздохнул. — А завтра меня эвакуируют. Это уже точно. Доктор сказал. В тыл повезут. Ты воевать будешь, а я месяца четыре бока отлеживать где-нибудь в Челябинске. — и опять помолчал. — А до чего не хочется, Сенька, если бы ты знал…

Сенька ничего не ответил.

Больше всего в жизни ему хотелось сейчас быть у Николая помкомвзвода. Ох, как бы он у него работал… И обязательно бы сделал что-нибудь очень геройское. Так, чтоб все о нем заговорили. И орден бы ему дали. И чтоб Николай… Нет, этого никогда уже с тобой не будет. И воевать ты больше не будешь. Отвоевался. «Пострелял бы их всех к чертовой матери, — сказал Николай. — Чего с ними цацкаться». И с тобой не будут цацкаться. Ты солдат, ты давал присягу, обещал драться до последней капли крови, и ты нарушил эту присягу, струсил — теперь становись… Все! Нет тебе жизни на земле…

Сенька почувствовал, как что-то подступило к горлу, встал и вышел из палатки. Боже, чего б он только не дал, чтоб стать помкомвзвода у Николая…

На следующий день Николая тоже не эвакуировали. Где-то разбомбили мост, и машины стали ходить вкруговую. К тому же одна поломалась, и работали теперь только две.

Целый день шел дождь. Палатка была дырявая — посечена осколками, — и дождь тоненькими струйками, точно душ, орошал бойцов. Но никто не ворчал — уж больно жара надоела.

— Да и ребята на передовой отдохнут малость, — смеялись раненые, — меньше будут головы кверху задирать.

Сенька достал в соседней палатке потрепанную, без начала и конца книжечку — пьесу Гоголя «Женитьба» — и, водя пальцами по строчкам, читал вслух. И хотя читал он медленно, запинаясь — мешали какие-то незнакомые буквы, Ѳ, Ѣ, — всем очень нравилось, и смеялись дружно и весело.

Как раз когда Сенька дошел до того места, где Подколесин выскочил в окно, в палатку вошел красноармеец.

— Тебе чего? — строго спросил Сенька, не отрывая пальца от книги, чтоб не потерять места. — Видишь, заняты люди.

Красноармеец равнодушно посмотрел на Сеньку, прислонил винтовку к подпиравшему палатку шесту и стал искать что-то в кармане.

— Ну, долго искать будешь?

Красноармеец нашел наконец нужную бумажку и таким же равнодушным, как и глаза его, голосом сказал:

— Самострельщики тут которые. На двор выходи. Следователь вызывает…

У Сеньки запрыгали буквы перед глазами. Он даже не расслышал, как произнесли его фамилию. Он встал и, ни на кого не глядя, вышел из палатки.

Потом он стоял перед каким-то лейтенантом с усиками. Лейтенант что-то спрашивал. Сенька отвечал. Потом лейтенант велел ему сесть. Он сел и стал вырывать из бинта белые ниточки — одну за другой. Голос у лейтенанта был тихий и спокойный, но говорил он очень по-городскому, и Сенька не все понимал. Слова лейтенанта как-то не задерживались в нем, проходили насквозь. Он сидел на траве, поджав по-турецки ноги, смотрел на круглое, розовое, чисто выбритое лицо лейтенанта, на тоненькие, как две ниточки, усики и ждал, когда ему разрешат уйти. И когда лейтенант встал и стал застегивать планшетку, Сенька понял, что разговор кончился, что ему можно идти, и тоже встал.