Именно в это время бенедиктинский аббат въезжал во двор замка. Возможно, его привлек сюда запах ароматных паштетов, которые мои батрачки приготовили из остатков праздничной трапезы. А может быть, он хотел всего лишь обсудить сделки по податям за бокалом вина из знаменитых отцовских бочек… Я заметила, что он подозрительно часто приезжал к трапезе. И, конечно, за столом никогда не упускал возможности прочитать нравоучения, будто находился у себя дома — в трапезной монастыря: то читал Евангелие, то пел своим приятным голосом псалмы или рассказывал священные истории. Но, при всей его благонамеренности и доброжелательности по отношению к нашей семье, мне всегда казалось, что конечной целью его визитов к нам было стремление наполнить желудок едой, которую у нас хорошо готовили. Да простит меня Господь за мой длинный язык…
Аббат Фулко с достоинством спешился и вручил узду конюху. Едва дыша, прямо в снежный сугроб присела я перед ним в торжественном реверансе.
— Благослови Господь. Мое дорогое дитя, управляетесь ли вы по хозяйству с тем же милосердием, как это было при жизни вашей матушки — да примет Господь ее душу на небесах? В этот раз вам уже лучше всех удалось раздать в деревне свои дары. Но мне кажется, что свою любовь к ближнему вы зря тратите на этих людей.
Подан мне свои изящные белые руки, он вытащил меня из снега и осмотрел с пристрастием.
— Но что он сделал? Что вы хотите узнать от пленника? — осмелилась спросить я, хотя это вовсе меня не касалось.
Аббат пребывал в праздничном настроении и поэтому отнесся к моему любопытству великодушно.
— Мы хотим узнать его имя, ничего более. Не находите ли вы странным то, что человек скрывает свое имя? За то, что он совершил неблаговидный поступок, он будет наказан по закону — но почему он не признается, кто он? Только черт не называет своего имени! Теперь вам понятно, почему нам так важно узнать, кого же на самом деле мы держим в темнице?
Действительно непонятно, почему пленник молчал. Таким же странным я находила и то, что отец и аббат хотели узнать его имя ценой страшного, мучительного дознания, хотя жертвой был всего-навсего браконьер. Но в этом скучном замке в Эйфеле зимними вечерами в голову могли прийти самые странные мысли.
— А что, если он убийца, один из тех, кто может обесчестить женщину, зарезать ни в чем не повинных малых детей, как это сделали евреи, для того чтобы теплой выпить их кровь? — вкрадчивым голосом обратился ко мне аббат Фулко.
Зарезать малых детей… Пораженная, я взглянула на аббата. Пленник не был похож на убийцу, особенно если вспомнить его глаза… Глаза злого человека? Нет, они были честными и взгляд открытым, страх мой в камере казался мне теперь глупым и необоснованным, да к тому же за дверью находился охранник. А, с другой стороны, разве злодеи и преступники всегда выглядят злыми людьми?
— Я бы давно повесил его как вора. — Аббат Фулко небрежно махнул рукой. — Надо покончить с ним. Из него ничего не вытянешь, Альберт должен понять это. То, что он скрывает, может навести на замок беду. Этот человек злится, когда я смотрю ему в глаза. Пленник затянет нас вместе с собой в какое-нибудь несчастье. — Он замолчал, глядя на меня. — Вы понимаете это, Элеонора? Он один из тех, кого всемогущий Бог будет судить в день Страшного суда. Он отправит его в ад с проклятиями! Он уже обречен, Элеонора. Дайте нам загнать его к чертям. За все, что он сделал и еще может сделать, если мы не лишим его жизни. К черту… И в аду на седьмом круге он будет жариться на сковороде и испытывать страдания, какие ему никогда не снились, вечные ужасные жажду и голод волею Божьей, которые останутся с ним навсегда, боль и осознание вечного одиночества перед лицом глубокой бездны ада…
Черные глаза клирика фанатично заблестели. Он воздел руки к небу, как ангел проклятия, и надолго застыл в такой позе. И земля в смущении молчала от его мрачных слов…
Потом, громко чирикая, над нашими головами пролетел воробей. Я быстро закрыла рот и пришла в себя. Deus vos bensigna.
Deus vos bensigna. Какое изысканное выражение — Мария и Иосиф! Deus vos bensigna! Как доверительно звучат в моих ушах эти слова, слова, которым много лет назад научила меня моя нормандка-мать, — почему это вспомнилось только теперь? Пленник говорил по-нормандски, на языке, который никогда не хотел учить мой отец. А теперь у него в темнице нормандец-пленник — и отец даже не заметил этого! Я представила себе, что происходило там, внизу, в подземелье, увидела перед собой отца, как он рассматривает свои приборы, как использует их с почти научным интересом. Быть может, иностранец хотел сознаться в своей вине, но никто не понимал того, что он говорил?.. То, что я представляла, вызвало у меня отвращение. Это было несправедливо.