В оковах страсти

Что я должна сказать Творцу? Неужели несоблюдение религиозных постулатов, заповедей о соблюдении поста и молитв больший грех, чем помощь язычнику? Меня постигли разочарование и глубокая растерянность. Ящик, что лежал передо мной, холодом отсвечивал в темноте. Я положила руку на крышку, прибегнув к помощи, как бы присягая святой Урсуле. Холод крышки пронзил меня до самых костей. Я не находила слов, и Господь Бог безмолвствовал. Слезы покатились из моих глаз, капая на благородный металл и скатываясь оттуда в пыль пещеры.

Я проснулась, от стука собственных зубов. Лицо было распухшим и горячим от соли слез, рука, на которую я легла в пыли, затекла. Тишина окружала меня со всех сторон. Нафтали и Тассиа спали, а Герман присматривал за ранеными в замке. Я осторожно попыталась сесть и вытерла грязной рукой лицо. Масляная лампа выгорела почти вся и лишь скупо освещала место, где лежал больной.

Большие и темные глаза Эрика смотрели прямо на меня.

— Вы боролись с вашим Богом?

Голос его был хриплым. Ирония, которую я почувствовала в его вопросе, обидела меня. Я потерла лицо и налила из чайника масла в огонь. Как только вспыхнул огонь, Эрик, зажмурив глаза, отвернулся. Я подсела ближе, не зная, что сказать. У меня комок застрял в горле. Как давно он уже наблюдал за мной — и вообще был в сознании, а мы этого не заметили?

— Что вообще вы здесь делаете? — Он вновь посмотрел на меня, и в этот самый миг я почувствовала, как он, по неизвестной для меня причине, ушел в себя, замкнулся. Взгляд его стал холоден. — Почему вы не у своего отца в замке?

— Война, Эрик, — вымолвила я. — Мы были в осаде, разве ты об этом ничего не знаешь?

Он что-то невнятно произнес. Рука его нервно ощупывала одеяло.

— Можешь… ты можешь вспомнить… — заговорила я.

— Я не немощный старец, графиня, — прервал он меня и попытался сесть. Но сразу же застонал и со вздохом улегся вновь.

— У тебя сильные боли?

— О великий Тор, я бы и половину этой боли не пожелал испытать твоему отцу…

Он подвинул одеяло чуть ниже, чтобы увидеть свой живот. Повязка была пропитана кровью.

— Мастер говорит, что для успешного заживления ран необходимо регулярно делать перевязку. Позволь мне перевязать тебя, это не займет много времени, — сказала я и стащила одеяло, чтобы начать менять повязку.

Он вцепился в ткань пальцами, крепко держа ее.

— Konur skulu mer ekki! Vei mer.. Подите прочь, это должен делать еврей! Он знает свое дело!

Его голубые глаза стрельнули в меня. И я поняла. Он ненавидел меня из-за своей беспомощности, из-за тех дней и ночей, в которые он принимал мою помощь, когда между больным и сиделкой уже не существовало ни какой тайны, так как телу не ведомы ни стыд, ни притворство. Осознание этой беспомощности и вернуло его к прежней враждебности, он искал причины для ссоры и умышленно обижал меня. То, что нам довелось вместе пережить, было делом прошлым — мы опять стояли по разные стороны жизни.

Я медленно встала и покинула пещеру.

Уже давно наступил день. Солнце пробивалось сквозь деревья, и пруд, освещаемый им, кривился в его лучах. Тассиа стоял на коленях перед своей хижиной и молился. Я не хотела мешать ему и примостилась у входа в палатку чтобы насладиться спокойной тишиной сада.

И как-то сами собой пришли слова молитвы, в поисках которых я так мучилась, они заполнили мою голову и заставили чаще забиться сердце. Я поблагодарила Господа Бога за то, что он дал ему возможность выжить, ему, которого я посчитала своим другом…

— Конец! Они сдаются! Клеменс отступает, ура!

Герман буквально выскочил из пещеры и стал исполнять на лужайке танец радости.

— Госпожа, пойдемте, будем праздновать вместе — Хаймбахер сдался!

Тассиа, заметно разозлившись, окончил свою молитву, скатал коврик и лишь тогда последовал за Германом в пещеру.

Нафтали как раз наполнял вином серебряные бокалы, когда я протискивалась через узкий проход.

— Давай, девочка, выпьем с тобой за то, что Господь услышал мои молитвы и прекратил войну! — Старые глаза его излучали тепло, а руки дрожали от волнения. — Вчера прискакал посланец с белым флагом и сообщил, что вчера вечером Клеменс был тяжело ранен стрелой.

— Говорят, будто он всю ночь боролся с чертом, — добавил Герман и с наслаждением выпил еще глоток вина. — А сегодня утром его страх перед карой Господней и проклятием стал столь велик, что он дал приказ отступать. Пусть сгниет стрела в его черной груди…

— А теперь уймись, парень, — прервал Германа лекарь и взял из его руки бокал. — Да, осадные вышки разрублены на части и сожжены, палатки сняты и погружены на повозки. Уже сегодня утром люди смогут возвратиться в предместье! Бог с нами он прекратил войну и пробудил моего гостя! — Он молча поднял бокал за победу.

Вино жгло мое горло, быть может, горечь вызвали невыплаканные слезы.

— Мужайся, Элеонора. — Нафтали протянул мне ломоть белого хлеба. — Ешь. Тебе нужны будут силы. Я сказал твоему отцу, что ты в крепости. Он ждет тебя. — Старик пронзил меня взглядом. — Ты должна быть смелой.

Я выпила вина и оцепенела.

— Я посоветовал ему дать тебе немного времени перед тем, как расспрашивать.